IV

 Высказанные соображения чрезвычайно важны для понимания апокалиптического учения Христа о грядущем царстве с его судом и спасением. Зло осуждено в самом корне своем, осуждено и побеждено в Богосознании Христа – здесь мы можем сослаться на четвертое евангелие: «ныне суд миру сему, ныне князь мира сего изгнан будет вон» (12, 31). Суд, имеющий открыться, действителен уже и теперь – столь же действителен, как сама правда Божия, как святость и милость Божия.

 

 Грядущее царство понимается как безусловно универсальное, и грядущий суд – как всемирный суд, перед которым предстанут все племена земные и все люди – живые и мертвые. Нигде нет представления о суде более страшном и строгом: судимо будет всякое праздное слово (Мф. 12, 36), всякая нечистая мысль, всякое дурное дело – все то, чту достойно осуждения, что внутренним образом осуждено и теперь. Все то, что не Отец небесный насадил, будет вырвано с корнем (Мф. 14, 13).

Проповедь отречения находит себе в этом представлении новую силу; все в мире есть смерть, и всякий человеческий страх оказывается ничтожным перед мыслью о безусловном осуждении. «Не бойтесь тех, кто убивает тело, а души убить не может; бойтесь лучше того, кто тело и душу может погубить в геенне» (Мф. 10, 28).

Напрасно писатели, стремящиеся модернизировать учение Христа, стараются уверить себя и других, что представления эти либо приписаны Ему евангелистами, либо внешним образом заимствованы Им из современной Ему апокалиптики.

Если бы еще они встречались только в Его апокалиптических речах: но ведь вся проповедь Его проникнута мыслью о суде, мыслью о несовместимости царства Божия со злом, царствующим в мире: в Боге зло осуждено, и этот суд не может не обнаружиться; правда Божия не была бы безусловной правдой, если бы суд Божий не оправдался в действительности всеобщим и безусловным образом.

Раз мир противится этой правде, он судит себя сам, как это указывается в четвертом евангелии, которое противополагает Бога, как жизнь и свет – смерти и тьме, господствующим в мире. Если даже эта антитеза принадлежит четвертому евангелисту, то она соответствует учению синоптиков о суде, о мире, о Боге, соответствует всему Богосознанию Христа. Если у Иоанна все то, что не имеет в себе жизни, обречено смерти, то у синоптиков обречено ей все бесплодное и тленное, все то, что не от Бога и что «не богатеет в Бога».

Христос потому и проповедует спасение, что сознает близость и неизбежность праведного суда. Спасение понимается в Боге и с Богом, так как вне Его – смерть; спасение дается даром, вместе с прощением, милостью Божией. Но это спасение нужно принять и усвоить, для чего требуется деятельное покаяние или обращение воли (μετάνοια).

Суд есть осуждение внутренней неправды или греха, осуждение безусловное, которое поэтому не может не обнаружиться и во внешних своих последствиях: прощение, с другой стороны, уничтожая нравственную преграду между Богом и человеком, является необходимым условием для восстановления общения с Богом, – общения, в котором человек получает «жизнь». Поэтому, наконец, и самое покаяние должно быть деятельным обращением (μετάνοια), с которым связано возрождение.

 Поскольку покаяние признается необходимым для спасения, и оно имеет источник свой в Боге, который, наполняя мысль и сердце человека, возрождает его, дает новый смысл и содержание его жизни. Но от воли человека требуется усилие, чтобы принять и усвоить волю Божию, как это прямо указывается в евангелиях: вняв проповеди покаяния, народ и мытари «оправдали Бога»; напротив того, фарисеи и законники, не принявши ее, «отвергли волю Божию о них» (Лк. 29–30).

Проповедью покаяния начинается Евангелие царства, и уже этого достаточно, чтобы показать, как тесно связывается с ним представление о суде. Крещением Иоанна начинается «евангелие» (Мк. 1, 1; ср. Деян. 1, 22, 10, 27; Иоан. 1, 6 сл.). «Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное... порождение ехиднино, кто внушил вам бежать от грядущего гнева? Принесшие плоды, достойные покаяния... Уже топор при корне дерев: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубается и бросается в огонь.

Я крещу вас водой, но идущий за Мною сильнее меня... Он будет крестить вас Духом святым и огнем. Его лопата в руке Его, и Он расчистит гумно Свое и соберет хлеб Свой в житницу, а мякину сожжет огнем неугасимым» (Мф. 3, 1–12; Лк. 3, 7–17). «Покайтесь, ибо приблизилось царство Божие» – так начал Христос Свою проповедь и так продолжали ее апостолы (Мк. 1, 14–15; б, 12; Мф. 4, 17, ср. Лк. 24, 47).

Проповедь Иоанна есть «начало евангелия Иисуса Христа» (Мк. 1, 1); а последнее слово Иисуса к Синедриону священников, – слово, за которое он был осужден на смерть, было торжественным засвидетельствованием грядущего суда, который совершит Сын Человеческий: «Я есмь (Сын Благословенного), и вы увидите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего с облаками небесными» (Мк. 14, 62). Ввиду этих свидетельств все новейшие попытки уменьшить значение эсхатологического учения или даже вовсе выделить его из проповеди Иисуса представляются ложными уже с чисто исторической точки зрения.

Историки и моралисты вольны не принимать этого учения, но ничто не дает им права на основании личных симпатий или антипатий вычеркивать из евангелия то, что им не нравится. Иисус, несомненно, сознавал Себя Христом, Сыном Человеческим в смысле пророчества Даниила (7), и, несмотря на глубокую реформу, какую Он внес в мессианические верования Своего народа, Он не отрекся от их религиозной сути: грядущий суд и спасение столь же непреложны, как Сам Бог и как слово Божие, засвидетельствованное в Нем, в Сыне Божием.

Так учили уже пророки, и в себе Иисус видел их исполнение. Эсхатологическое представление о царстве тесно связано с основной религиозной идеей Христа, да и с теми понятиями, которые вырабатывались в течение истории ветхозаветного Израиля. Царство Божие приходит силою Божией, а не усилием человека.

 Усилие человеческой воли нужно на то, чтобы приносить «плоды покаяния» или «плоды царства»; оно нужно для того, чтобы «восхитить это царство» (οἱ βιασταὶ ἁρπἄζοϑσιν αὐτὴν, Μф. 11, 12) или «войти в жизнь», исполняя воспринятое слово. Но точно так же как семя слова дается от Бога (как дар и как задача), так и самое царство или владычество Божие зависит от одного Отца. О дне и часе его пришествия не знает никто, даже сам «Сын», – знает только «Отец» (Мк. 13, 22 = Мф. 24, 36). Далее, это царство в своей силе и славе есть далеко не одно осуществление совершенного, нравственного общества или союза людей.

Самый образ суда, столь тесно связанный с каждым словом проповеди Христовой, точно так же как и образ брачного пира с небесным женихом, указывает на иные представления. Что мессианический пир (Пс. 25, 6 сл.) понимается здесь в реальном смысле, на это помимо притч Христа и слов Его на прощальной вечере (Мф. 26, 29) указывает и раннее христианское апокалиптическое предание. Наконец, грядущее царство вечной жизни есть «воскресение мертвых», причем «сыны царства» становятся сынами Божиими и сынами воскресения и не могут уже умирать, сравнявшись с ангелами (Лк. 20, 36, ἰσάγγελοι). Эта вера в воскресение, засвидетельствованная всем Новым Заветом, нераздельна с учением Христа: Бог не есть Бог мертвых, а Бог живых (ϑεὸς δὲ οὐκ ἔστί νεκρῶν ἀλλὰ ζώντων, πάντες γὰρ αὐτῶ ζῶσιν (103) ib. 38).

Итак, царство Божие определяется как дело Божие. Это реализация Бога на земле, которая зависит от Бога. Человек должен «искать» этого царства, стучаться в него, но осуществить его он, очевидно, не в силах: человеку это невозможно. Он может только молиться об его пришествии, о том, чтобы воля Отца стала и на земле, как на небе. «Нравственная организация человечества» может рассматриваться как условие спасения или как церковь, как общество верующих, имеющих уже на земле «начаток жизни»; но самое царство – в Боге и имеет «прийти», открыться во славе.

Миротворцы нарекутся сынами Божиими, чистые сердцем узрят Бога, кроткие наследуют землю, плачущие утешатся – в будущем. Царство Божие, которое должно преобразить мир и дать сынам своим жизнь, воскресение и нетление, понимается Христом как чудо Божие. И в Своей проповеди Иисус указывает на Свои исцеления как на знамение приблизившегося царства.

V

В настоящее время никто из критиков евангелий не отрицает достоверности исцелений Христовых, в особенности исцелений бесноватых, как бы ни были различны предлагаемые объяснения этих исцелений. Несколько лет тому назад такого единогласия не было; теперь сама невропатология не позволяет нам отрицать возможности подобных исцелений, и, может быть, со временем область научно-возможного еще расширится.

Разумеется, это не упразднит религиозного вопроса о том, «какою силою» Иисус совершал Свои исцеления, – вопроса, который стоял при жизни Иисуса, как он стоит и теперь. Но нам важно прежде всего не объяснение чудес, а фактическое отношение к ним Самого Христа, для Которого они были несомненны. Тот, кто верует во Христа, тот примет и Его отношение к Его исцелениям; тот, кто не верит в Него, будет объяснять их без Бога; но во всяком случае историку важно знать лишь то, как Христос смотрел на чудеса, а не то, как смотрят на них Его судьи.

В словах, обращенных к Корнилию, этом раннем образчике апостольской проповеди, Петр таким образом подводит итог земной жизни Христа: «Слово (τὸν λόγον) послал Он (Бог) сынам Израилевым, благовествуя мир через Иисуса Христа...

 Вы знаете происходившее по всей Иудее, начиная от Галилеи, после крещения, проповеданного Иоанном: как Бог Духом Святым и силою помазал Иисуса из Назарета, и Он ходил, благотворя и исцеляя всех, одержимых диаволом, ибо Бог был с Ним; и мы свидетели всего того, что Он сделал и в стране Иудейской и во Иерусалиме: Его же убили они, повесив на дереве.

Сего Бог воскресил на третий день» и т. д. (Д. 10, 37 сл.). Бог послал слово сынам Израиля, благовествуя мир через Иисуса, помазанного Духом и силою, и Он ходил по всей земле иудейской, исцеляя и благотворя – до Своей крестной смерти: таково евангелие Петра и таково евангелие Марка, переводчика Петрова, написанное по этой основной схеме, – вероятно, еще до разрушения Иерусалима: «И он проповедовал в синагогах их» (1, 39); «и изумились все, так что спрашивали друг друга, говоря: чту это такое?

 Какое это новое учение, что и духам нечистым приказывает и они слушаются Его? И разнесся слух о Нем тотчас по всей окрестности Галилеи» (1, 27–28). То же говорят и другие синоптики, следующие той же основной схеме: «И обходил Иисус города все и селения их, уча в синагогах их, проповедуя евангелие царства и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях» (Мф. 9, 35).

Нельзя не обратить внимание на знаменательный параллелизм между словом благовестия и благотворением, т. е. исцелением: Он ходит, благовествуя и исцеляя, и посылает учеников Своих исцелять и благовествовать приближение царства κηρύσσειν τὴν βασιλείαν τοῦ ϑεοῦ καὶ ἰᾶσϑαι (Лк. 9, 2; Μκ. 6, 6 сл.; Мф. 10, 1 сл.); молва о Его исцелениях растет, так что вскоре еврейские экзорцисты начинают изгонять бесов Его именем в своих заклинаниях (Мк. 9, 38; Лк. 9, 49; Д. 19, 13).

 Он Сам указывает на свои исцеления как на знамения приблизившегося царства и Иоанну (Мф. 11, 4–5), и иудеям: «если Я Духом Божиим (Лк. 11, 20 перстом Божиим) изгоняю бесов, то, значит, достигло до вас царство небесное» (Мф. 12, 13). Точно то же находим и в евангелии от Иоанна: «дела, которые Я творю, свидетельствуют о Мне, что Отец послал Меня» (5, 36).

Об исцелениях Христовых спорили книжники; недаром просили они у Него мессианического «знамения с неба», чтобы убедиться в Его посланничестве свыше, на что Он, «восстонав духом», ответил им: «зачем род сей знамения ищет? Аминь – говорю вам, не дастся знамения роду сему!» (Мк. 8, 12). Но если Он уже в пустыне осудил неверие, требующее чудес, то, наоборот, от веры Он требовал дел и знамений: не вера требует чудес, а от веры требуются чудеса – она должна переставлять горы.

Иисус упрекал учеников за неверие или маловерие, когда они не могли исцелить бесноватого мальчика (Мф. 17, 20), или когда они испугались бури (Мк. 4, 40; Мф. 8, 26; Лк. 8, 25), или когда Петр испугался и стал тонуть, покусившись идти по воде (Мф. 14, 31). Разумеется, критики спорят о достоверности этого последнего рассказа, но во всяком случае и те, кто отрицают его в качестве свидетельства о действительном происшествии, признают в нем верное изображение самого требования безусловной, непреклонной веры, превозмогающей все.

Сам Иисус обладал этой высшей уверенностью: царство Божие приблизилось, сатана побежден; событие, совершившееся в небесах, имеет и на земле свое обнаружение, ибо в Нем Самом, во Христе, приходит царство: в Нем оно уже среди людей (ἐντὸς ὑμῶν (104) Лк. 17, 21). Его помазал Бог «Духом и силою» благовествовать слепым прозрение, мертвым воскресение и отпустить измученных на свободу (Лк. 4, 18), разрешить узы, связанных сатаною (Лк. 13, 16). Он Сам есть живое свидетельство приблизившегося царства, которое должно изменить образ века сего с его немощами и болезнями.

Он имеет власть прощать грехи, и Его исцеления служат тому знамением (Мк. 2, 10); Он победил «сильного», и знамением тому служит Его власть над бесами (Мф. 12, 28 сл.); Он есть господин и субботы – раз Он исцеляет в субботу (Мк. 2, 28; 3, 2 сл.; Иоан. 5, 17); Он есть, по выражению книги Деяний, «муж, засвидетельствованный знамениями и чудесами, которые Бог сотворил через Него» (Д. 2, 22).

Тем моралистам, которые хотят обратить Христа в нравственного проповедника в современном вкусе, эта сторона Его деятельности является чуждой и непонятной, но это еще не дает им права отрицать ее или умалять ее значение. Без нее мы не можем объяснить самого внешнего хода евангельской истории, а равно и многие основные черты в истории апостольской церкви. Несомненно, что жизнь Христа была не только подвигом проповеди, но и подвигом «благотворения» (благотворить, ἀγαϑοποιῆσαι Мк. 3,4 – значило для Него исцелять).

Предание в этом отношении слишком единогласно и полно, так что и те, кто склонны видеть в сказаниях о чудесах Христовых значительную долю легенды, должны допустить, что в деятельности Его была сторона, послужившая основанием для такой легенды. Мы не говорим уже о том, что множество слов Христовых, и притом таких, подлинность которых лежит вне сомнений, относится к Его исцелениям или дару исцелений, как, напр., Его спор об исцелениях в субботу или об изгнании бесов.

Возьмем хотя бы несомненно достоверные, дышащие правдой свидетельства о впечатлении, произведенном Христом на народные массы. Мы видим эти толпы, которые теснятся к нему, ищут коснуться Его, не дают Ему есть, заставляют Его всходить на гору или садиться на лодку, чтобы иметь возможность говорить к народу; отовсюду несут больных, как в Капернауме вечером, после заката солнца субботнего дня, когда можно было носить больных, не нарушая субботы (Мк. 1, 32). Разбирают даже крышу дома, в который нельзя войти от толпы, чтобы к ногам Его опустить больного.

Он уходит в пустынные места, и толпа следует за Ним, не захвативши хлеба; Он скрывается на время в пределы Тира и Сидона и, войдя в дом, хочет остаться незамеченным, но и там не может укрыться. Даже язычники, как сотник капернаумский или сирофиникиянка, являют примеры самой горячей веры в Него. Отрицать достоверность подобных сказаний – значит отказываться от понимания евангельской истории и всего раннего христианства.

Это значит пренебрегать историческими аналогиями последующих времен: вокруг Христа происходило то, что происходило впоследствии вокруг апостолов, а затем и в течение всей последующей истории христианской Церкви вокруг святых подвижников и целителей и что происходит до наших дней, – с той разницей, что впечатление, производимое Христом, должно было быть во столько сильнее, во сколько Он превосходил силою и дарами Своих последователей и учеников. Верно, что евангелие восторжествовало своей внутренней правдой, своим словом; но в этом слове чувствовалась и являлась сила (ἐξουσία).

Верно, что евангелие проповедовало высшую правду и высшее добро; но эта правда сознавалась, как действительный суд, и добро, – как действительное спасение, как всесильное благо, которому самое физическое зло и смерть не могут служить внешней границей. Постоянному подвигу благотворения соответствовал и непрестанный молитвенный подвиг, – подвиг духа и бодрости.

Евангелия сообщают нам, как требовал Он непрестанной, настойчивой молитвы от Своих учеников, как сам Он после утомительных дней проповеди и труда проводил ночи в молитве (напр., Мк. 1, 35; 6, 46; Лк. 3, 21; 6, 12; 9, 18, 28; 11, 1; Иоан. 18, 2). Наряду с внешней жизнью у Христа была Своя постоянная молитвенная жизнь, на которую мы находим в евангелиях столько указаний, кратких, но глубоко значительных для всякого, знакомого с историей той духовной жизни, которой Иисус положил начало.

Это молитва о царстве, которой Он научил учеников, совместная молитва верующих, и это молитва уединения; это молитва во храме, который есть «дом молитвы», и это молитва в пустыне, и искушениях; блаженная молитва среди Фаворского света с ее видениями и откровениями и молитва в Гефсиманском саду с ее кровавым потом, «борение» крестной молитвы; евхаристическая молитва за трапезой с учениками; молитвы славословия, прощения, исцеления. Это целый мир молитвы, в котором жил Иисус и которым Он питался.

И в словах к ученикам об исцелении бесноватого мальчика он сам указывает на соотношение между верой, молитвой и исцелениями. На вопрос учеников о том, почему они не могли исцелить мальчика, Он отвечает: «По маловерию вашему... сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста» (Мф. 17, 20), – в чем не без основания видели указание Иисуса на Его пост и одержанную в пустыне духовную победу.

Молитвенная жизнь Христа и Его подвиги благотворения проливают свет и на Его проповедь царства, объясняя нам, каким образом нравственное и эсхатологическое представление о нем являются нераздельно связанными сторонами одной и той же религиозной идеи.

Царство Божие было для Христа божественной, духовной реальностью, испытываемой Им в Его богосознании, «жизнью» бесконечно более интенсивной, чем всякая внешняя, чувственная, плотская жизнь. Это «огонь», который Он пришел низвести на землю. Ясно, что царство это строится не людьми, а Богом, Который Его дает и является Его деятельной силой. Со стороны человека требуется вера, молитва и аскез личной нравственной воли для его усвоения.

Вера требуется не только от учеников, от носителей, проповедников царства, от делателей дела Божия, но и от всех, не только от того, кто дает, но и от того, кто получает: «веруешь ли?» – вот вопрос Христа, обращенный к тем, кто ищет от него помощи.

 «Все возможно верующему» – это результат духовного опыта, сознания пережитой духовной жизни, которая является и как дар человеку, и как задача для него. Те слова о вере, передвигающей горы, которые являются столь парадоксальными обыденному рассудку, запечатлены жизнью Христа и свидетельствуют о высшей интенсивности этой духовной жизни и о превозмогающем сознании близости Бога как всесильного и живого Бога с Его царством и силой.

Подведем итоги всего предшествующего рассуждения о «царстве». Царство Божие в евангельской проповеди понимается как нераздельное владычество праведного и милостивого Отца, от века уготованное в Нем Самом и имеющее осуществиться на земле или «прийти» в силе (ἐν δυνάμει) и славе. Оно есть высшая цель мирового процесса, как реализация божественного порядка, реализация Бога или божественной жизни на земле.

Оно есть высшее благо, которое дается Богом, но вместе составляет цель и задачу человеческой воли, ее единственную истинную и разумную цель. Оно «уготовано» и «близко», и его пришествие на землю, долженствующее изменить образ «века сего» и как бы переплавить его в «век нетления», есть всемирное событие, зависящее исключительно от воли Отца и заключающее в себе суд всему миру, – суд, от которого спасутся лишь «сыны» и «наследники» царства.

Спасение пришло уже и теперь в проповеди Христа, в «слове мира» и благовестил, которое должно примирить людей с Богом и показать им Его милость: «благотворение» Христа показывает, что слово Его заключает в себе не только субъективное добро, но и благо спасения; вера, которая принимает это слово, оправдывает его, как жизнь и как силу, как деятельную мощь.

Спасение, как спасение от суда, состоит ближайшим образом в самой тайне царства, которое приблизилось, но не раскрылось еще всеобщим образом в осуждение миру и которое открывается внутренним образом лишь тем, кто может в него проникнуть. Таким образом оно открывается в евангелии Христа; оно сеется в Его слове, но слово это есть могущественное Божье слово, которое не возвращается праздным к своему источнику (Ис. 55, 10–11).

Какова бы ни была наша субъективная оценка этих представлений, разделяем ли мы их или нет, мы должны признать хотя бы их историческую действительность. Это подлинные евангельские представления, которые мы должны постараться выяснить с тою объективностью, какая нам только доступна, не влагая в них ничего от себя, и с полною готовностью исправить всякую невольную погрешность.

Согласно этим представлениям, царство Божие, приходящее в Духе, имеет явиться в силе, и Христос есть его провозвестник или пророк, его царственный носитель, помазанный Духом, и его священник. Здесь от представления о царстве мы переходим к представлению о его средоточии, о Христе, причем основанием этого представления служит личное самосознание Его, насколько оно раскрыто в Его слове.

Богосознание Иисуса Христа

 

а) Представление о Духе

Человеческое богосознание Иисуса есть реальное, а не призрачное или мечтательное. Бог не есть Его мечта, идеал, идея или одна из Его мыслей, находящихся в периферии Его сознания; это средоточие Его сознания, Его мысли, слова и дела. Оно «пребывает», «почиет» в Нем как духовная сила. Поэтому и «познание Отца», которое он завещал Своим ученикам, определяется не как рассудочное познание, а как подлинный «Дух Отца».

В последнее время только научная мысль стала обращать внимание на так называемые явления и действия Духа в раннем христианстве, и, как нам кажется, здесь находится точка соприкосновения между научной и религиозной мыслью, которая должна послужить основанием для объективного исторического понимания многих существенных особенностей первоначального христианства. Здесь опять-таки самая оценка факта, самое религиозное отношение к нему зависят от веры каждого из нас, и наука не может решить за человека, верит ли он или нет в божественное содержание данного факта.

 Этот вопрос веры или оценки ставился в эпоху Христа в самой решительной форме: есть ли Дух Его истинный и святой или же лживый и нечистый, есть ли Он истина или ложь, обман, исступление безумного? Но уже самая постановка этого вопроса, самые споры о Духе показывают, что речь шла о некотором действительном духовном явлении, об особого рода пневматическом состоянии, об особенного рода сознании, слове и деятельности.

Мы напомним прежде всего ветхозаветные представления о духе[602]. Мы знаем, что наитием духа объяснялись пророчества, видения, исступление – как пророческое, так и болезненное даже, причем в последнем случае разумелся злой дух, точно так же как и в случае исступления лжепророка.

Наитием объяснялся всякий могущественный аффект, под неудержимым импульсом которого действовал человек. Пророки действовали под наитием Духа Божия, лжепророки – под наитием своих духов. Внешние признаки, по-видимому, нередко бывали однородны, так что в отдельных случаях число пророков получало решающее значение, напр. для Ахаба (3 Ц. 22).

 В древности пророки поэтому нередко составляют как бы особые общины, напр. пророки, встречающие Саула (1 Ц. 10), или bene nebiim при Елисее. Внутренними критериями истинного пророка служили сила вдохновения, сила слова и его правда. В апостольской церкви явления «духа и силы» служили главным свидетельством апостолов: «Дух», засвидетельствовавший Христа, засвидетельствовал и Его церковь.

 Дух проявлялся во множестве «даров» – во вдохновенном исступлении (Д. 10, 10; 2 Кор. 12, 2), в глоссалалии или говорении «ангельскими», непонятными человеку языками (Д. 10, 46; 1 Кор. 14), в даре исцелений, видений, пророческой проповеди, в изобилии нравственных добродетелей, в восторженном бесстрашии исповедников, во вдохновенной молитве, учительстве, в духовном обновлении и возрождении, во всем потенцированном сознании церкви, в ее «жизни», которую она сознавала как вечную и божественную жизнь, как реальное общение с Богом во Христе.

Таковы были представления, хотя здесь, очевидно, нельзя говорить о каких-либо догматических представлениях или об учении: это последнее сложилось лишь в эпоху соборов. В церкви апостольской «Дух» был не учением или догматом, а центральным фактом религиозной жизни, реально испытываемой силой, явлением, которое переживали верующие в своем священном энтузиазме.

Преизбыток этой силы раскрывался не только в глубине нравственного сознания, в вере возрожденного человека, но и в самой телесной жизни, во всех его делах, в делах милосердия и в знамениях – видениях, исцелениях, в пророчествах и других необычайных действиях и экстатических состояниях, действительность которых признавали все. Самые уклонения религиозного энтузиазма первых веков свидетельствуют о его силе, – той силе, которая победила мир и всех «духов», господствовавших над ним.

 Что такой энтузиазм представлял величайшие опасности, это мы видим с первых шагов апостольской проповеди, требовавшей «различения духов» и боровшейся с мнимым вдохновением, с самомнением, надмевавшимся дарами духа, с разнузданным безначалием «людей духа», или пневматиков, превозносившихся своими откровениями.

Таковы были сектанты, гностики, упоенные новым вином и вливавшие его в ветхие мехи прежней пневматологии; таковы были впоследствии монтанисты. Древнесемитская экстатика с ее чувственным исступлением оживает на новой почве и вступает в союз с греческой мистикой и катартикой, порождая множество причудливых сект. И хотя процесс этот достигает полного развития лишь впоследствии, уже апостолы вынуждены бороться с уклонениями духовной жизни.

О впечатлении, производимом иными религиозными собраниями апостольского века на внешнего наблюдателя, свидетельствует Павел: «если вся церковь сойдется вместе и все станут говорить языками (λαλῶσι γλώσσαις), и войдут к вам незнающие или неверующие, не скажут ли они, что вы беснуетесь?» (1 Кор. 14, 23). Вдохновение выражалось в экстатической речи, которая теряла иногда всякий человеческий смысл, и в экстатических действиях.

Возможна была симуляция экстаза, возможно было и патологическое, чувственное исступление, истерия, вызываемая искусственно. Наряду с «ангельскими языками» появилось вскоре и «ангельское ведение», или гнозис. Всевозможные извращения и злоупотребления могли проникать и в действительности проникали в ранние христианские общины чрез посредство «людей духа».

 Поэтому уже апостолы, «не угашая духа», вынуждены были нормировать духовную жизнь, увещевая «не верить всякому духу», но «различать духов» (1 Иоан. 4, 1 сл.), причем самая способность такого различения (διάκρισις τῶν πνευμάτων) (105) рассматривалась как особый дар (1 Кор. 12, 10). Тем не менее в Духе, исполнявшем Церковь, жил Бог, жил Христос, что верно уже и независимо от религиозных соображений, и не только в религиозном смысле, но и прежде всего в смысле нравственном, психологическом и историческом.

Поэтому для верующих существовали и объективные критерии для оценки духа, вдохновлявшего отдельных пневматиков, – заповеди Христа, заповеди апостолов, предание Христа, Его живое слово и Его образ. Отсюда то изумительное сочетание самой смиренной, целомудренной чистоты и духовной трезвости с вдохновенным экстазом, та внутренняя победа над безумием, та величайшая ясность разумного сознания и тонкость нравственного суждения, которая совмещается с переживаемым откровением в величайших из христианских носителей духа.

 Такого пневматика мы видим прежде всего в лице апостола Павла, который «более всех говорил языками» и в своих откровениях слышал «неизреченные речи» (ἄρρητα ρήματα, 2 К. 13, 4). Ни один из противников христианства не скажет, чтобы эти откровения понижали умственную и нравственную энергию великого основателя Церкви языков, чтобы они надмевали его безумием или духовной гордостью. В «Духе» был источник его силы, его смирения и любви, перед которой он вменял ни во что все дары и знамения.

Источником этой силы являлся апостолам «Отец Иисуса Христа», или Сам Христос. Он служил и объективной нормой, критерием духа. Таково было положение дела в Церкви апостольской. Как же объясняется оно из деятельности Самого Христа? Каково отношение этой новой формы духовной, пневматической жизни – к «Начальнику жизни» и Его историческому делу?

Уже Иоанн Креститель говорит о грядущем крещении Духом (Мк. 1, 8), но замечательно, что это новое крещение, которое противополагается Иоаннову крещению, совершается при жизни Христа всего один раз, и притом над Ним Самим. Затем дело представляется так, что хотя ученики Иисуса и продолжали крестить народ (что смущало учеников Крестителя), но сам Иисус не крестил (Иоан. 3, 22; 4, 2).

 Мало того, сами ученики «исполнились Духа» лишь после смерти Иисуса; и если в четвертом евангелии Христос ставит ниспослание Духа ученикам в прямую зависимость от Своей смерти (16, 7), то и у синоптиков о даре Духа говорится как о будущем (Мф. 10, 20; Мк. 13, 11; Лк. 12, 12; 24, 48). Таким образом, в евангельской истории после проповеди Иоанна (Л. 1, 15) единственным носителем Духа является Сам Христос (Лк. 4, 1, 14, 18; Мф. 12, 18).

Что «Дух Божий» рассматривался не только как нравственная сила, на это указывает уже рассказ Матфея и Луки о рождении Иисуса. Он исполнился Духа после крещения (Мф. 13, 16) и «духом» был веден в пустыню (4, 1).

Он начал проповедь в синагоге Назаретской словами Исайи: «Дух Господень на Мне, ибо Он помазал меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем...» (Ис. 61, 1–2). И Он начал говорить им: «ныне исполнилось писание сие, слышанное вами». И все засвидетельствовали Ему это (Лк. 4, 18 сл.). «И слыша, многие дивились, говоря: откуда Ему это? И что за мудрость, данная Ему, и знамения такие руками Его совершаются» (Мк. 6, 2).

Мы уже указали на апостольское изображение деятельности Христовой: «вы знаете... про Иисуса из Назарета, как помазал Его Бог Духом Святым и силой, и Он ходил, благотворя и исцеляя...» Благовестие и исцеления в духе и силе – вот существенные особенности Его служения. При исцелениях Он «чувствует Сам в Себе, что из Него выходит сила» (Мк. 5, 30); Он признает, что Он изгоняет бесов «Духом Божиим», и видит в этом несомненное знамение приблизившегося царства, признавая смертным грехом хулу на того Духа, которым Он творит Свои дела.

Итак, из свидетельства всей апостольской Церкви и из достоверных слов Христовых, переданных евангелистами, мы видим, что на Него смотрели еще при жизни Его как на пророка, или пневматика, «духовного человека», носителя Духа. Это объясняет нам и споры о Его духе: одни, даже «близкие» Его, говорили, что он в исступлении (ὄτι ἐξέστη), и хотели «насильно взять Его» (κρατῆσαι αὐτόν Мк. 3, 21); а книжники говорили, что Он имеет в Себе Веельзевула (ib. 22).

 Здесь неоцененным является нам свидетельство четвертого евангелия. Иные критики заподозревали его показания, между прочим, и на том основании, что оно изображает Христа как совершенного «пневматика» под влиянием и при свете «духовной» жизни и «духовных» явлений последующей эпохи: недаром уже Климент Александрийский называет Иоанново евангелие «духовным», или «пневматическим» (τὸ πνευματικὸν εὐαγγέλιον Euseb. h. e. VI, 13, 9).

Но, нисколько не отрицая того, что смысл духовной жизни Иисуса раскрылся четвертому евангелисту лишь при свете нового откровения Духа, или новой «духовной» жизни апостольского века, мы находим у него не только более глубокое изображение такой жизни с внутренней ее стороны, но и множество чрезвычайно важных внешних подробностей о проповеди Христа, составляющих одно целое с тем образом, какой дают и синоптики. Он сообщает нам отдельные слова Христовы, странные и непонятные для слушавших, восторженные слова, не измышленные рассудком, но исходящие из глубины сердца, высказанные под наитием непосредственного вдохновения.

 Иисус не говорит, а восклицает, кричит (ἔκραξεν) их. «Иисус же вскричал (ἔκραξεν), уча во храме и говоря: и знаете Меня, и знаете, откуда я; но от Себя Я не пришел, а истинен пославший Меня, Которого вы не знаете. Я знаю Его, потому что Я от Него и Он послал меня» – слова, после которых многие искали схватить (πιάσαι) Его (7, 28).

«В последний же день праздника стоял Иисус и возгласил (ἔκραξε), говоря: кто жаждет, приди ко Мне и пей! тот, кто верует в Меня, реки воды живой потекут из чрева его (как говорит писание)...» Опять слово, приводящее слушателей в смущение и вместе поражающее их, слово, настолько непонятное, что евангелист считает нужным его объяснить («сие же сказал о Духе, Которого имели принять верующие в Него, ибо еще не было на них Духа Святого...» ib. 37–39)[603].

Или еще слово: «Я есмь хлеб жизни» (6, 35), возбудившее ропот учеников: «какие странные слова, кто может это слушать!» То же следует сказать и о слове Иисуса о Его жизни, из-за которого «произошла распря между иудеями; многие из них говорили: Он одержим бесом и безумствует (δαιμόνιον ἔχει καὶ μαίνεται, ср. 8, 48–52); что слушаете Его? Другие говорили: это слова не бесноватого; может ли бес отверзать очи слепым?» (10, 19 сл.).

Синоптики также приводят речи подобного же характера и свидетельствуют о подобном же впечатлении недоумения, изумления, страха, а иногда и негодования. Таково слово, которое донесли первосвященнику: «разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его», или слова о Сыне Человеческом, о Его славе и страданиях, о которых ученики «боялись» Его спрашивать (ἔφοβοῦντο γὰρ Мк. 9, 32; Мк. 9, 45; ср. Иоан. 12, 34); столь же непонятны были им и другие слова, например об огне и крещении (Мк. 12, 44) или об огне и соли (Мк. 9, 49).

В этой пророческой речи слышится необычайная сила и власть (ἐξουσία), которая приводит слушателей в смущение: одни видят в Его словах проявление демонической силы, другие – силы Божией, но что в словах Его говорит «дух», в этом сходятся как те, которые видят в них «глаголы жизни», так и те, которые видят в них «речи бесноватого» (ρήματα δαιμονιζομένου 10, 21).

Но не в одних словах Христос является «облеченным силою свыше», как «помазанник Духа». «Мой отец доныне действует, и Я действую», – отвечает Он иудеям на упрек в нарушении субботы (Иоан. 5, 17). Если у синоптиков нарушение субботы оправдывается на основании самого закона и пророков, то здесь мы имеем прямую ссылку на действие Отца и на Его непосредственное откровение: Отец показывает Сыну дела;

Сын ничего не может делать, если не видит Отца делающего, – и опять-таки ответ, возмущающий иудеев еще более, чем самое нарушение субботы. «Дела», которые Христос творит со властью (κατ ὲξουσίαν) суть не только «силы» (δυνάμεις) и знамения (каковы исцеления и изгнания бесов), а все Его дела, в которых Он уже для внешнего взгляда является как пневматик, следующий во всем Своему духу или вдохновению. Отсюда свобода и власть Его слова и действия.

Возьмем, напр., рассказ об очищении храма, когда Он, свивши бич из веревок, выгнал из него скот и купцов, опрокинул столы менял, рассыпал их деньги «и не позволял, чтобы кто пронес через храм какой-либо сосуд» (Мк. 11, 16). Здесь Иисус является мужем духа и силы, наподобие древних пророков или тех Божьих людей, которые выступали судьями Израиля, когда «рука Господня» была на них. Знаменательна Его ссылка на крещение Иоанново в ответ на вопрос о том, какою властью Он это делает.

Пророки учили не только словом, но символическими действиями: Ахия раздирает одежду свою на 12 частей, из которых он дает 10 Иеровоаму (3 Ц. 11, 30 сл.), Иеремия надевает на себя ярмо в ознаменование халдейского ига (28, 10)[604], Исаия дает детям своим символические имена[605]. Христос также совершает символические и пророческие действия.

Подобным действием является, напр., Его мессианический въезд в Иерусалим и священнодействие тайной вечери, начиная с омовения ног, о котором сообщает Иоанн и которое в его изображении представляется именно каким-то торжественным актом: ученики молчат, подчиняясь непонятному для них действию Учителя, за исключением Петра, которому Он говорит таинственные слова: «что Я делаю теперь, ты не знаешь, а уразумеешь после», и «если не умою тебя, не имеешь части со Мною».

 Затем, по рассказу Павла (1 Кор. 11) и синоптиков, следует преломление хлеба и чаша евхаристии с вдохновенными таинственными словами, которые возбуждали естественный вопрос: «как может Сей дать нам есть Свою плоть?» (Иоан. 6, 52).

Символическое значение, т. е. значение символических действий, получают в евангелиях и отдельные исцеления Христа, причем Сам Он иногда раскрывает их смысл, напр. изгнания бесов, в которых знаменуется пришествие царства и победа над сатаною. «Духовный» смысл получает обильный улов рыбы Его учеников, миро грешницы, точно так же как и те гробницы, которые фарисеи воздвигают пророкам.

 Закон и пророки толкуются Им «в духе» (πῶς οὖτος γράμματα οἶδεν μὴ μεμαϑηκώς (106); Иоан. 7, 15), и точно таким же образом истолковывается Им и все то, что Он слышит и видит вокруг Себя: все события обыденной жизни, повседневные человеческие отношения, все явления природы и предметы домашнего обихода, все твари служат образами Его притч, которые естественно, безыскусственно связываются Им с основною, центральною мыслью Его.

Он не сочиняет этих притч, не ищет образов, а «выносит» их из Своей сокровищницы; Он говорит то, что Он видит и слышит, и по поводу того, что Он видит и слышит, но во всем видимом и слышимом Его не покидает одна пребывающая духовная мысль, одно пребывающее богосознание.

В этом тайна Его притч: Он один владел формой притчи, которая никому не давалась в таком совершенстве: нигде притча не переходит у Него в аллегорию или метафору, в иносказание; нигде образ не привлекается Им внешним образом, и нигде отвлеченная мысль не облекается искусственно в чуждый ей образ. Мысль столь же конкретна здесь, как тот образ, который ей служит и который в нее претворяется. Самые внешние впечатления не рассеиваются в сознании Иисуса, исполненном высшею цельностью, но собираются, одухотворяются в нем и как бы сами собою складываются в образы и притчи и получают в нем тот внутренний смысл, который оно непосредственно в них вносит.

 В этих притчах выражается религиозная мысль Христа, а не рассудочная мораль, какую мы находим в других баснях или аллегориях; поэтому в них нет ничего лишнего, между тем как в аллегориях и баснях, хотя бы самых художественных по разработке деталей, образ и мораль, которой он служит, никогда не покрывают друг друга, никогда не сорастворяются друг другу. Нравственные истины, раскрывающиеся в притчах Христа, связаны с истинами религиозными, и нравственные отношения являются как отношения реальные, как различные стороны одной духовной реальности, которою исполнено сознание Христа.

Притчи Христа, столь прекрасные и прозрачные в своей простоте, столь неизгладимые по ясности мысли и образа, производили, однако, на слушателей двойственное впечатление. «Духовный» смысл их был непонятен многим. Как мог правоверный еврей понять притчи о сеятеле, о закваске, о зерне горчичном?

Как ни ясны они сами по себе, ему следовало стать младенцем, чтобы забыть свои апокалиптические представления о царстве. Или возьмем притчу о виноградарях или даже о блудном сыне и милосердном самарянине: смысл их был ясен и в то же время непонятен, недоступен тем, к кому обращены были эти притчи, на что указывает евангелист (Мф. 13, 13 сл.).

 

Один из лучших современных эксегетов притч Христовых (Julicher, Gleichnissreden Jusu) недавно еще высказывался против этого положения: притчи долженствовали служить уяснению, а не затемнению смысла проповеди; и те притчи, которые приводятся в евангелиях, изумительны именно сочетанием самой реальной, живой образности и совершенной ясностью и прозрачностью мысли. Но что же, если самая ясность эта ослепляла и если притчи Христа так и оставались притчами для тех, к кому они обращались? Именно ясное в них было парадоксально для правоверных иудеев и ожесточало своей ясностью.

Powered by Bullraider.com