ГЕОПОЛИТИКА.р.4.
догосударственный период древних восточных славян (?- IX век)
Киевская Русь (IX-XII века)
Удельная Русь, раздробленность (XI-XIII века)
Золотая Орда (монголосфера)
Московская Русь (XV-XVII) Литовская Русь (XV-XVI)
XVIII век
XIX век - начало XX века
Советская Россия (1917-1991)
Российская Федерация (1991-?)
Схема 2. Синтагмы (большие периоды) русской истории.
Во-вторых, не стоит переоценивать настоящее и прилегающие к нему временные отрезки. То, что нам кажется фундаментальным, значимым, наполненным смысла, вполне может оказаться историческим мусором, недоразумением, скверным анекдотом, бессмысленным междометием. Часто «настоящее» по своему значению и смысловой нагруженности уступает прошлому, и события прошлого оказываются более живыми и действенными, нежели те, что происходят здесь и сейчас. Поэтому и к настоящему стоит относиться с определенной дистанцией. Да, это часть единого общества, общества-парадигмы. Но это не более, чем синтагма, и даже какая-то ее часть. В прошлом такой синтагмы не было, и в будущем ее скорее всего не будет. В истории русского общества мало того, что длится больше столетия. Поэтому настоящее не надо переоценивать – особенно тогда, когда ему не достает подлинного исторического масштаба. Что для нас сегодня Иван Антонович, заключенный в Шлиссельбургскую крепость, или Керенский, Маленков, Черненко? Ничто. И не факт, что сегодняшним правителям удастся закрепиться в русской истории. Для этого им необходимо соучаствовать в смысле русской истории, в ее геополитике, в логике ее социологического развертывания. А уж кумиры современного общества исчезнут бесследно, как анонимные скоморохи или базарные шуты русского Средневековья.
Эти соображения следует учитывать, когда мы выделяем подциклы внутри «больших периодов». Не всегда близкие к нам эпохи стоит рассматривать более пристально, чем более удаленные. Выбор масштабирования при синтагматическом анализе русского общества должен оправдываться интенсивностью исторических событий и их смысловой нагруженностью.
Есть еще один важный социологический момент. Мы привыкли считать, что будущее открыто, а прошлое как уже свершившееся однозначно и неизменно. Это тоже своего рода наивность. Прошлое – это смысл. Если мы знаем, что некоторое событие произошло, но не знаем смысла этого события, это означает, что не произошло вообще ничего. Но откуда мы берем инструменты для расшифровки смысла прошлого? Из настоящего. Одна историческая синтагма расшифровывает другую, ей предшествующую. Но что важнее: событие или смысл? Социолог отвечает однозначно: смысл. Даже если мы не уверены, имело ли место то или иное событие, но четко понимаем его смысл, мы надежно ориентируемся в прошлом. И наоборот, если нам известно событие, смысл которого нам недоступен, мы теряемся. Поэтому прошлое открыто в той же степени, что и будущее. Стоит изменить интерпретацию прошлого, и мы изменим само прошлое. Из этого следует, что каждая последующая синтагма будет предлагать свою семантику прошлого, а значит, и свое собственное прошлое. На уровне синтагм нам ничего другого не остается. Мы обречены на вечное переписывание истории, так как история есть смысл, а смысл содержится в настоящем.
Единственный способ уйти от этой относительности -- прочертить предварительно границы русской парадигмы, в пределах которой будут допустимы колебания исторического анализа.
Чтобы понять сущность смены синтагм, нам стоит как раз привлечь принцип «большого пространства». Именно он поможет нам выделить в разных этапах нашей истории некую постоянную нить, некую последовательность. Это не снимает свободы толкования прошлого в каждом последующем периоде, но поставит эту свободу в четкие рамки. Соотнесенность с пространством упорядочит модель русского прошлого, придаст ей больше определенности и независимости от конкретной идеологической установки каждого следующего режима, по определению являющегося «режимом временщиков».
Например, рассмотрим синтагматическое высказывание «Киевская Русь». Мы можем его толковать как угодно, и даже вообще отрицать как явление[33]. В зависимости от правящей идеологии, мы наделяем этот период тем или иным смыслом. Но можно попробовать закрепить этот период, этот дискурс в нашем историческом сознании более надежно. Для этого его надо привязать к пространству – географическому и социальному.
В частности, Киевская Русь может быть осмыслена как, например, в книге «Начертание русской истории» русского историка Георгия Вернадского[34] в виде динамичного диалога Леса (славянского и финно-угорского) и Степи (преимущественно тюркской). Киевская Русь, согласно Вернадскому, это Лес. Если быть более точными, то это речные поймы и освобожденные от леса прибрежные зоны культивируемых полей, населенные динамичными восточными славянами, контролирующими финно-угорские зоны расселения охотников-собирателей. То есть от имени Леса выступают не сами жители Леса, а те, кто взял за Лес социальную и геополитическую ответственность: речные землепашцы.
Далее Вернадский идентифицирует конфликт со Степью. Это обратный удар лесной и речной зоны, которая долгие века находилась под властью степных кочевых империй. Теперь Лес наносит ответный удар. В лице Вящего Олега и особенно Святослава, Киевские князья стремятся не просто политически объединить Лес под своей властью, но и распространить свое могущество вплоть до Причерноморья, Северного Кавказа и Дуная. Эта борьба Леса со Степью конкретизирует историю Киевской Руси и помещает ее синтагму в поле пространственного смысла.
В таком же ключе Вернадский продолжает рассмотрение и более поздних эпох – вплоть до полной абсорбции Лесом Степи с XVIII века и распространения территории России вплоть до Тихоокеанского побережья.
Так, на уровне конкретных «высказываний» мы видим проявление парадигмальной установки русского общества на тягу к «большому пространству». Мы любим «большое пространство», и мы его верстаем в ходе исторического процесса. Вся наша история, геополитическая и социальная, теснейшим образом связана с расширением наших границ.
Почему? Мы должны найти этому объяснение с социологической точки зрения.
Почему мы, русские, любим большое пространство? Почему нам никогда не достаточно малого? При этом мы явно не хищные люди, и нас не так уж много. Нас, конечно, много, но не столько, сколько, например, китайцев. По сравнению с китайцами нас мало. Нас почти столько, сколько пакистанцев. Но они спокойно живут на своей, не слишком большой территории, а мы всё время куда-то бредем. Мы всегда двигались и всегда расширялись, и во времена Киевской Руси тоже. Мы не довольствуемся обработкой тех участков земли, которые нам достались. Древние славяне – наши предки -- сжигали лес, выкорчевали пни, собрали урожай и шли дальше по раскидистым просторам нашего континента. Почему они шли дальше?
Потому что есть в структуре нашего общества что-то неизменное – это его «широта»[35]. Поэтому, что бы мы ни делали, мы всегда строим империю, поэтому: «широка страна моя родная». Всё, что происходило с нами давным-давно, вчера или происходит с нами сегодня, и даже то, что будет происходить с нами завтра, имеет глубинные корни в самой структуре русского общества, которая была, есть и будет принципиально тождественной не с точки зрения формы, но с точки зрения смысла
§ 1.13 Пространство как социальный концепт. Rex extensa
Здесь возникает вопрос: как мы понимаем качественное пространство сегодня? Как сформировались исторически и социологически наши пространственные представления?
Пространство — социальный концепт. И у того пространства, с которым мы имеем дело сегодня, есть своя история. Другими словами, речь идет не о пространстве, которое было всегда, есть сейчас и в будущем останется неизменным, а о пространстве, возникшем как социальное явление в эпоху зарождения общества Модерна, причем не русского общества, а западноевропейского. То представление о пространстве, которое мы сегодня считаем единственным, разработал и ввел в оборот Рене Декарт в рамках своего философского мышления[36]. Он опознал субъекта как «res cogens», «вещь мыслящую», и объект как «res extensa», «вещь протяженную», «пространственную вещь», которая находится с другой стороны от мыслящего субъекта. Именно декартовское понимание пространства, которое мы сегодня считаем «просто пространством», пришло к нам в Россию через высшую и затем через обычную школу в течение последних веков, начиная с Петровских времен. В России это понимание укрепилось благодаря Санкт-Петербургскому и Московскому университетам, где европейские, прежде всего немецкие, преподаватели на немецком и на латыни рассказали нам в XVIII-XIX веках о том, что такое пространство. Мы поверили им, а затем сами несколько столетий транслировали это представление о пространстве своим ученикам, и, наконец, пришли к уверенности, что «другого пространства вообще нет».
Несколько иначе, чем Декарт, понимал пространство Исаак Ньютон. Если для Декарта пространство совпадало с материей, из которой созданы вещи, то Ньютон мыслил пространство как особое физическое объективное начало, в котором эти вещи располагаются и которое им предшествует. Но в обоих случаях речь идет о чем-то, что находится по ту сторону от человеческого субъекта, обладает автономной от него реальностью и относится к сфере объекта (у Декарта пространство – аспект материальной вещи, причем ее главное свойство, а у Ньютона – самостоятельная, предшествующая материальным вещам объективная реальность).
Каково же это придуманное Декартом и Ньютоном пространство? Это пространство однородное, локальное (по Ньютону) и не имеющее никаких качественных характеристик. Другими словами, это пространство количественное. Каждая точка количественного однородного, гомогенного пространства является абсолютно равнозначной любой другой точке этого пространства, ничем от нее не отличается.
Такое представление о пространстве возникло в рамках математического мышления Декарта в ходе развития западноевропейского общества в период Модерна[37]. Но что такое западноевропейское общество? Главное определение западноевропейского общества состоит в том, что оно другое по сравнению с русским обществом. В каком смысле «другое»?
В первую очередь, это «другое молчание», «европейское молчание». Западные европейцы молчат о другом, по-другому, а когда говорят на фоне этого молчания, — то проговаривают то, что лежит в основе европейского языка, европейской философии, европейского мышления. Поэтому само представление о количественном, однородном, гомогенном пространстве — уже «импортная» вещь. Такое пространство — это «концептуальный импорт», как импорт курток из болоньи или сапог на платформе в советское время. Точно так же «прислали» нам это количественное пространство, декартову «res extensa» (дословно, «протяженную вещь»). Оно основательно вошло в нашу науку. И в школе, на уроках физики, труда, геометрии, алгебры нам объясняют старательно, что такое это пространство. Объясняют, что оно однородно, протяженно, везде одинаково, и что оно – математическое пространство.
В высшей школе с этим пространством начинают работать как с чем-то само собой разумеющимся, и в результате, мы оказываемся под гипнозом того, что это и есть пространство как таковое, что другого пространства нет и не может быть, а если оно и есть, то представляет собой «иллюзию», «миф» или «абстракцию».
§ 1.14 Теория естественных мест Аристотеля
Что же такое качественное пространство, с которым имеет дело геополитика? Прежде всего, это нечто совершенно иное, нежели количественное пространство.
Геополитика, оперируя с качественным пространством, выносит за скобки однородное локальное количественное пространство Декарта-Ньютона. Чтобы понять это, мы должны обратиться к социологии.
Социология, особенно структурная социология[38], демонстрирует, что представление о пространстве всецело определяется обществом и его установками. В обществе архаическом существует одно понимание пространства, в обществе религиозном – другое, в обществе современном – третье, в обществе Постмодерна – четвертое и т.д. Каково общество – таково и пространство.
Представление о количественном пространстве в Новое время формировалось в споре со средневековой схоластической аристотелевской концепцией о неоднородности пространства и неравнозначности его ориентаций (анизотропия). Аристотель учил о наличии у вещей природных мест[39]. С помощью этого он объяснял движение. Почему вещь движется? Потому что она перемещается из неправильного положения в правильное, из неестественного – в естественное. Каждая вещь: падающая, летящая, катящаяся, движется к себе домой. Почему летит стрела? Она летит домой к себе, в сердце противника. Значит, сердце противника — это дом стрелы. У каждой вещи есть свое «естественное» место. И движение объясняется тем, что вещи стремятся вернуться на это место. Таково было представление Аристотеля, и оно лежит в основе всего учения Аристотеля о природе.
Аристотелевская модель мира предполагает наличие нормативной конструкции, которая является целью всех природных и общественных вещей и явлений. Это «телос» (τελος по–гречески – «цель», «конец»). И все вещи – живые и неживые – несут этот «телос», эту «цель» в самих себе (это называется «энтелехией» – неологизм Аристотеля, означающий буквально «несение (имение) цели в себе»). Это значит, что все пространство организовано в соответствии с этой нормативной конструкцией: оно сферично, его ориентации – верх и низ, центр и периферия, право и лево, Север, Юг, Восток и Запад -- имеют свои качественные характеристики. При этом совокупность вещей мира всегда находится на определенной дистанции от своих естественных мест, то есть они смещены относительно этой нормативной конструкции. Тяготение к тому, чтобы занять естественное место, есть энергия движения вещи. Но это движение происходит не в пустоте, а среди других вещей, которые также стремятся занять свои места. Пересечение их траекторий, воздействия, оказываемые друг на друга, мешают им достичь цели. Это составляет элемент случайности и объясняет то, что движение никогда не прекращается. Вещи хотят достичь цели, но у них не получается – им мешают другие вещи. Так развертывается динамика мира: в ней пространственная нормативная константа, полюса притяжения каждой вещи, и есть совокупность «случайных» столкновений вещей между собой. Все это составляет структуру мирового пространства, обладающего двумя измерениями: постоянным (топика естественного места каждой вещи) и переменным (координаты каждой конкретной вещи в данный момент времени, определяемые воздействиями других вещей и дистанцией от естественного места).
Это пространство является качественным, и оно было принято и в древнегреческом мире (Аристотель не просто создал свою теорию, но обобщил космологические представления разных философских школ его времени), и в европейском Средневековье. Католическая схоластика рассматривала космологию Аристотеля как догму, освященную высшим авторитетом католической церкви. Поэтому можно считать, что качественное пространство Аристотеля было преобладающим в течение длительного периода европейской истории – приблизительно с VIII-го по XVI-й век.
§ 1.15 Относительность количественного пространства и отказ от него в современной науке
Появление количественного пространства является отрицанием именно аристотелевского качественного пространства. Творцы парадигмы Нового времени ясно понимали, что именно они отвергают. Пространство Нового времени, в первую очередь, отвергло именно учение о естественных местах Аристотеля, то есть нормативную конструкцию мира и заложенную в самих вещах динамику движения к своему «телосу».
Здесь важно подчеркнуть один момент. Ученые Нового времени не просто «открыли истину о пространстве», не просто «доказали ложность представлений Аристотеля», они перешли к новому типу общества, в котором сменились доминирующие социальные представления, установки, ценности. Они перешли к иной социальной философии, которая конституировала совершенно иную Вселенную[40].
Концепция «res extensa», «количественного пространства», будучи точно таким же социальным конструктом, как и все альтернативные представления о пространстве, может применяться исключительно в тех обществах, которые принимают основную философскую модель Нового времени и именно на ней основывают свое представление об окружающем мире, о субъекте и объекте. Иначе говоря, для западноевропейской науки Нового времени вплоть до Эйнштейна и Нильса Бора пространство действительно является количественным[41]. К концу периода Нового времени, к началу эпохи критического переосмысления его парадигм, ньютоновские и декартовские представления о пространстве, начинают переосмысляться, корректироваться, подвергаться ревизии.
Например, в квантовой механике Нильса Бора содержится представление о нелокальном пространстве. Чтобы понять, что такое принцип нелокальности, следует напомнить, что такое принцип локальности. С точки зрения принципа локальности или количественного пространства, если в одной точке пространства нечто происходит, то это никак не влияет на происходящее в другой, бесконечно удаленной от первой, точке. Соответственно, принцип локальности проистекает из глубинного представления о пространстве как о чем-то однородном, безразличном, не имеющем внутренних ориентиров. Что касается квантовой механики, то там – в области бесконечно малых величин (элементарных частиц, кварков и т.д.) – свойства локального пространства не сохраняются: то, что происходит на квантовом уровне в точке, бесконечно удаленной от данной, как выяснилось, влияет на то, что происходит в данной точке. Еще более изменилось представление о пространстве в синергетических моделях (Хакен, Пригожин), изучающих неинтегрируемые процессы и неравновесные состояния, модели хаоса и т.д. Новый взгляд на размерность пространства предлагает теория фракталов (Б.Мандельброт), согласно которой декартовские координаты и, соответственно, трехмерное пространство – это рационалистическая абстракция. В природе нет прямых линий и гладких поверхностей, следовательно, реальная геометрия природы, по меньшей мере, на одно измерение шире научной геометрии; а значит, любая прямая линия в природе двухмерна, любая плоскость трехмерна, а любой объем – четырехмерен. И, наконец, совсем причудливые представления о пространстве мы встречаем в современной физической теории суперструн, в которой вводятся такие понятия, как «петлевое пространство», «мировой лист», «десятимерие», «голография» и т.д.
Социолог легко объяснит эти трансформации: меняется общество (от Модерна к Постмодерну), вместе с ним меняется и представление о пространстве; пространство Модерна уступает место пространству Постмодерна.
Тем не менее сегодня в быту мы оперируем не с квантовым, фрактальным, хаотическим или петлевым пространством, как профессиональные физики, а со старомодным европейским пространством XVIII века – локальным, однородным, материальным, «объективным» и т.д.
Так примерно мыслил на заре ХХ века Владимир Ильич Ленин, когда он толковал материю («материя – это объективная реальность, данная нам в ощущениях»[42]) в механицистском ключе ранних материалистов XVII-XVIII веков. Ленинский взгляд на «объективный» мир отражал естественнонаучные представления европейцев раннего Модерна. Этот мир представлялся как четко работающий по принципам картезианско-ньютоновской модели механизм. Но уже в XIX веке эта модель стала ставиться под сомнение, а сегодня квантовое пространство вытеснило, по крайней мере, в науке, пространство картезианское, однородное и локальное. Ленин этому сдвигу большого значения не придал либо потому, что не следил за новыми тенденциями в фундаментальной науке, ограничиваясь научно-популярными брошюрами того времени, либо потому, что в России в конце XIX – начале XX веков все еще преобладал традиционно-религиозный взгляд на мир, и для Ленина было важно утвердить пространство Модерна в обществе, где оно было еще чем-то новым и «прогрессивным», тогда как в самой Европе в тот же самый период это пространство Модерна все чаще ставилось под сомнение новыми направлениями в науке.
Ленинский механицистский материализм и «объективизм» с его наивными представлениями об устройстве мира, вещества и материи сохранял статус догмата на протяжении всего советского периода, и несколько поколений советских ученых воспитывались на этом как на не подлежащих сомнению «научных» аксиомах. Социологу было бы очевидно, что «научность» и «аксиоматичность» этих постулатов -- явление исключительно идеологическое, политическое и социальное, но, видимо, поэтому и сама социология в советское время не приветствовалась и не изучалась. Тем не менее в нашем сегодняшнем обществе, когда марксизм-ленинизм и его догматы уже не являются общеобязательными и незыблемыми «истинами», мы сплошь и рядом имеем дело с наследием советского общества: большинство ученых воспитывались в советское время и были вынуждены принимать, заучивать и далее транслировать его аксиомы; кроме того сам процесс школьного образования по инерции продолжает именно эти механицистские и «объективистские» тенденции, не подвергшиеся критическому переосмыслению и социологическому анализу.
Поэтому мы и вынуждены столь подробно останавливаться на объяснении того, что пространство есть социологический конструкт и его свойства суть проекция доминирующих в данном конкретном обществе представлений. Нам все еще кажется, что свойства пространства объективны и принадлежат самому объекту. Так учил наивный материализм XVIII века, которого большинство современных ученых, как западных, так и восточных, давно не придерживается. И тем не менее, если мы не переступим через «объективистские», «материалистические» и «механицистские» предрассудки, мы не поймем ни социологии, ни геополитики.
§ 1.16 Геополитика и пространственный смысл. Аристотель, архаика, феноменология
Рассмотрев разные варианты социологической трактовки пространства, мы приблизились к пониманию организации знания, методологии и предмета изучения в геополитике. Геополитика оперирует с качественным пространством, а значит, не с тем пространством, с которым оперирует классическая наука Нового времени. Однородное, изотропное, локальное, механицистское, объективное, материальное пространство Декарта-Ньютона не может быть взято в качестве предпосылки для развертывания геополитических принципов. Это, в частности, объясняет тот холодный прием, с которым геополитики столкнулись при попытках академической институционализации своих теорий в конце XIX – начале XX веков. Геополитика оперирует с пространством, отличным от пространственной парадигмы классического Модерна. Однако мы можем заметить и другую социологическую закономерность – интерес к геополитике снова проснулся в 1970-е годы, как раз в тот период, когда дали о себе знать процессы перехода западного общества к новой социологической парадигме – к парадигме Постмодерна. Этот переход не мог не повлиять на отношение к пространству; спектр приемлемых взглядов на природу пространства существенно расширился, и геополитика перестала вызывать стойкое отторжение.
Можно ли заключить из этого, что геополитика – наука постмодерна? Ответ на этот вопрос не очевиден, и я посвятил этому отдельную книгу[43]. Всплеск внимания к геополитике и ее запоздалая (по сравнению с другими науками) институционализация –признак именно постмодерна, но суть геополитики к этому не сводится. Они возникла тогда, когда Постмодерна не было, и развивалась несколько десятилетий как область прикладного анализа внешней политики, военной стратегии и международных отношений, не давая себе отчета в философской и онтологической обоснованности своих теорий. Многие ее методики были полезны и применимы на практике, поэтому англо-саксонские общества (Англия и США), где геополитика получила наибольшее распространение, удовлетворялись этой практической значимостью и прагматической пользой. Поэтому в определенном смысле геополитика несет на себе следы Модерна, хотя и оперирует с представлением о пространстве, резко контрастирующим аксиомами науки Модерна.
Таким образом, геополитическое пространство – это особое явление, которое является сложным и может быть проанализировано одновременно на трех уровнях.
Геополитическое пространство несет на себе многие признаки аристотелевского взгляда на мир, то есть выражает собой пространственные представления традиционного общества. С точки зрения геополитики, совершенно небезразлично, где происходит тот или иной процесс, и с каким конкретно обществом мы имеем дело. И в зависимости от того, к какой точке будет относиться то или иное явление, как бы оно ни было похоже на происходящее в других точках, его смысл будет всегда толковаться по-новому.
С точки зрения качественного пространства, место нахождения явления, например, место расположения общества, пространственный рельеф, ландшафт территории, где происходит то или иное событие (будь то береговая или сухопутная зоны, река или гора, болото или лес) чрезвычайно важны для установления смысла этого явления, его истолкования и, соответственно, его анализа и прогнозов относительно дальнейших последствий. Пространство – это не пустота, не преграда или отсутствие преграды, например, для прокладки железнодорожных путей или бетонной автотрассы. Это некая смысловая среда (Raumsinn – «пространственный смысл», по выражению немецких геополитиков), которая не просто влияет на общество, но определяет его структурные особенности. Более того, в значительной степени общество, помещенное в то или иное пространство, меняет свое содержание. Иначе говоря, пространство в геополитике является смыслообразующим. Пространство дает смысл явлениям, событиям, процессам, институтам, и выступает, таким образом, как интерпретационная, герменевтическая инстанция.
Качественное пространство нам дано как живой окружающий мир. Но если мы сразу же начинаем представлять себе круглую планету — это слишком поспешное действие: о планете нас известили теледикторы или школьные учителя. А мы знаем, что теледикторы часто врут или просто шутят. Современное телевидение – вообще сплошная юмористическая программа, по крайней мере, российское телевидение. А преподаватели подчас отстают от новейших тенденций в науке. Поэтому, в принципе, доверять тому, что мы живем на пространстве земного шара — значит делать слишком большое некритическое обобщение, поддаваться на внушение навязчивой пропаганды Модерна. То пространство, с которым мы имеем дело, это пространство России – пространство, где мы родились, где живем, откуда мы приехали или куда мы едем. В принципе, конечно, кто-то из нас путешествовал за пределы Российской Федерации. Мы допускаем, что за границами России нечто есть, но уверены ли мы, что это точно такое же пространство, как русское[44]? Понятен ли нам его пространственный смысл? Об этом можно говорить с условием, что мы чрезмерно поверхностны и некритичны, слишком доверяем «собственному опыту», который на самом деле является внедренной в нас когнитивной программой.
Пространство, данное нам феноменологически – плоское. Оно всегда имеет определенный рельеф. Оно то морское, то горное, то это впадины, то тундра, то реки. Оно никогда не является математическим пространством Декарта, это не «res extensa», это всегда ландшафт. Таким образом, понятие ландшафта может быть взято в качестве одного из главных свойств качественного пространства. Абстрактного пространства, с которым имеет дело научное мышление Нового времени, мы не знаем, оно не дано нам в опыте. В опыте нам дано созерцание ландшафта.
Когда мы летим в самолете, мы видим внизу рельефы: пашни, дороги, а уже ближе к восточным границам России — раскинувшуюся огромную, прекрасную, многомерную, многообразную и совершенно неизменную в течение суток, лет, веков пустошь.
Если, конкретизируя, говорить о русском пространстве, то это всегда пространство большое[45]. А если, например, говорить о японском пространстве, то это всегда будет маленькое пространство. Для нас же, наоборот, если пространство — то обязательно что-то без конца и края, чтобы можно было заблудиться, куда-то пойти и не дойти, не там свернуть, и, в конце концов, пропасть в этом пространстве или спастись в его бескрайности. Это совершенно разные восприятия пространства, а феноменологически – это разные качественные пространства.
Качественное пространство, состоящее из различий, никогда не ровное пространство, оно всегда имеет борозды, подъемы и впадины. Это пространство свойственно для человека. Его главная характеристика – интенсивное различение. Если посмотреть на пространство математическое, декартово, в нем способность различения замирает или становится ледяной, как во дворце Снежной королевы. А человеческое различение, напротив, подвижное, динамичное, живое. Мы всё время различаем, отличаем и живем этим различением. Такое феноменологическое качественное пространство запечатлено в нашем языке.
Исходя из самого языка, легко понять, о чем здесь идет речь, поскольку язык оперирует с качественным пространством. Если мы говорим «вверх», то подразумеваем «взлетать» или «подниматься», если «вниз», то – «падать» или «спускаться». Язык не позволяет нам сказать «спускаться вверх». Пространство языка качественное, аристотелевское и нам легко это понять. А в рамках количественного пространства механицистской модели, строго говоря, неупотребимы такие понятия, как «спуститься» или «подняться». Здесь следует использовать термин «переместиться». Нечто переместилось, но не важно куда, поскольку в количественном пространстве у вещи нет естественного места.
Итак, геополитика имеет дело с качественным пространством и с теми процессами, которые развиваются в этом качественном пространстве. Поэтому геополитика оперирует не с пространством Декарта и его ортогональными координатами, а с пространством Суши и Моря, структура которых намного более сложна и многомерна.
Всякое пространство с точки зрения геополитического подхода, а равно и с точки зрения феноменологии интенсивного человеческого восприятия -- либо сухое, либо влажное, либо высокое, либо низкое, либо близкое, либо далекое. Поэтому геополитику и ее методы так легко осваивать даже людям, не имеющим специальной научной подготовки. Аппарат геополитических представлений воспроизводит феноменологические структуры обычного человеческого восприятия окружающей действительности. Геополитика оперирует с аналогом «жизненного мира» и привычными, часто употребляемыми бытовыми ассоциациями. В эпохи традиционного общества эта связь между наивным жизненным миром и научными теориями была более прямой и крепкой. Поэтому мы с полным основанием можем отнести геополитическое пространство и к аристотелевскому, и к религиозно-мифологическому, и к «жизненному» феноменологическому отношению людей к тому, в чем они пребывают.
Таким образом, один слой геополитического пространства мы идентифицируем с пространственными представлениями, предшествующими эпохи Модерна – то есть с мифологическим, архаическим и феноменологическим пространством.
§ 1.17 Географический детерминизм и прагматика пространства
Но у геополитического пространства есть и иной срез. Этот срез можно назвать прагматическим. И вот здесь мы попадаем в парадигму Модерна с его специфическими представлениями. Многие геополитики, в том числе и основатель политической географии Фридрих Ратцель[46], рассматривали пространство как объективное свойство окружающего мира, не ставя под сомнение основные принципы пространства Нового времени. Другое дело, что они уделяли влиянию объективной географической среды повышенное внимание.
Это можно проследить, начиная с трудов Шарля Монтескье[47], который объяснял различия в культурном уровне разных народов влиянием климата и географических особенностей. При этом Монтескье был одним из ключевых деятелей Просвещения и всячески укреплял парадигмы Нового времени. Для него географические особенности были выражением эмпирической силы воздействия объекта на субъект – в духе номиналистского и эмпирического подхода английской философии, которой англофил Монтескье восхищался. Здесь мы имеем дело с определенной версией материализма.
В таком же духе мыслил пространство и Ф. Ратцель, которого считают основателем «географического детерминизма». Ратцель полагал, что ландшафт оказывает решающее воздействие на социально-политические и хозяйственные стороны развития общества – сдерживает одни силы и тенденции и поощряет развитие других. И снова мы имеем дело с вполне модернистским представлением о пространстве, но лишь его «объективное» влияние на общество ставится во главу угла.
Как поле развертывания чисто прагматических сил, связанных с политическим и экономическим контролем над территориями земного шара, рассматривали географическое пространство англосаксонские геополитики А.Мэхэн[48] и Х.Макиндер[49].
В значительной степени вся англосаксонская традиция геополитики, и частично ранняя немецкая, не выходят за рамки понимания пространства как объективно существующей реальности, но лишь подчеркивает, что эта реальность в форме географической среды, ландшафта существенно аффектирует политическую, стратегическую и экономическую природу государств и обществ. При этом немецкие геополитики руководствуются преимущественно органицистской философией и тяготеют к тому, чтобы рассматривать социокультурные явления как высший уровень органических и витальных процессов (отсюда тезис шведа Рудольфа Челлена, ученика Ратцеля, который и ввел самое понятие «геополитика»), а англосаксы склонны к механицизму и интересуются пространством и его закономерностями с утилитарно-прагматической точки зрения. Это, впрочем, не помешало и тем и другим внести огромный, решающий вклад в становление геополитики как науки.
§ 1.18 Геополитика и пространство постмодерна
И, наконец, в наше время, в эпоху перехода к обществу Постмодерна, мы сталкиваемся с новыми тенденциями в геополитике, которые проецируют геополитические методологии на новые типы пространств – космическое пространство, виртуальное пространство, информационное пространство, сетевое пространство, коммуникативное пространство, экономическое пространство, глобальное пространство и т.д. Некоторые философы постмодернисты – в частности, Ж. Делез и Ф. Гваттари – вводят термин геофилософия»[50], пытаясь осмыслить разнообразие интеллектуальных культур Запада и Востока через различия в их интерпретации пространства. Делез и Гваттари предлагают новые формы чисто постмодернистского осмысления пространства, материи и телесности в таких понятиях. как «ризома», «тело без органов», «гладкое пространство», «изборожденное пространство»[51] и т.д., что можно применить и к новому толкованию социо-культурных, политических и геополитических явлений.
Сегодня все чаще делаются попытки разработать геополитическую теорию нового поколения – геополитику постмодерна[52] (например, «критическая геополитика О'Туатайла[53] и т.п.).
В этом отношении специфика геополитического пространства открывает еще один уровень – возможность геополитического рассмотрения тех явлений и сред, которые ранее к геополитике не относились.
Если суммировать эти уровни, то наше представление о геополитическом пространстве становится чрезвычайно многомерным и объемным. Это пространство одновременно является и архаико-мифологическим, и аристотелевским (нормативно-телеологическим) и феноменологическим, и «объективным» (но с учетом повышенного влияния на субъект – культуру, общество, человека – вплоть до органицизма), и постмодернистским.
§ 1.19 Постижение пространственного смысла русской истории
Наша непосредственная задача — изучение социологии геополитических процессов России. Мы рассматриваем наше общество на всех его уровнях и в различных его фазах. Поэтому данная работа представляет собой социологию русской истории или, если угодно, социологическую историю русского общества. Геополитический аспект нашего исследования заключается в том, что мы постоянно выявляем то, как в разные исторические периоды русское общество соотносилось с качественным пространством.
Также мы обращаем пристальное внимание на те нерусские общества, с которыми русское общество сталкивалось и сталкивается. Когда мы приходим в степь, мы видим не только физическую степь, но и тех, кем она заселена -- людей степи, общества степи. И их взгляды на степь, на социологию степи, пространственный смысл степи может существенно отличаться от нашего понимания.
Точно так же, если мы обращаем взгляды на Запад, в Европу, то видим там не только реки, озера, фьорды, леса, парки, валуны, но еще и западных европейцев, по-своему сформулировавших пространственный смысл своего мира и окружающих его внеевропейских зон. Когда же они смотрят на нас, они тоже видят нас, русских, одновременно и культурно, и этнически, и социально, и геополитически. Они видят в нас качественное пространство, русское пространство, которое вбирает в себя все остальное.
Пространство, с которым мы сталкиваемся и которое лежит в основе нашей геополитической истории, это пространство осмысленное, наделенное смыслом, причем многими смыслами. И когда ситуация доходит до отношений между народами, государствами и культурами, а подчас и до военных столкновений, то в дело вступает как раз этот пространственный смысл – как правило, разный для всех участников. Изучение его – задача данного курса.