ГЕОПОЛИТИКА.р.2.
Схема 1. Топика социологии геополитических процессов. Связи основных инстанций в СГП.
§ 1.5 Социология и институционализация геополитики как науки
В социологии геополитических процессов обращение к обществу как к базовой, основополагающей инстанции позволяет по-новому взглянуть на геополитику как таковую. Большинство критиков классической геополитики ставят ей в вину как раз то, что она слишком схематично, и даже «мифологично», описывает связи между политикой и географией, не вскрывая их природы. Без обращения к обществу этого и нельзя сделать. Но если ввести в топику инстанцию общества и, помимо «горизонтальных связей» между производными, проследить глубинные связи, то мы получим полную картину. Она заставит по-новому и с большей степенью научности осмыслить сами «горизонтальные связи», которые можно будет рассмотреть не как нечто автономное, но как сложную проекцию на уровень производных тех смысловых полей, которые связывают каждую из них с общим истоком. И в этом случае мы вполне можем рассмотреть геополитику как социологическую дисциплину, которая не могла долго найти полноценной академической институционализации именно за счет того, что не учитывала первичности общества.
Таким образом, социология геополитических процессов является не просто наложением двух методов: социологии и геополитики, но выражает саму суть геополитики как дисциплины, фундаментализирует ее, позволяет впервые подойти к ее методологиям со всей строгостью, предъявляемой наукой. Конечно, социология сама долго и нелегко пробивала себе путь к тому, чтобы быть признанной полноценной академической дисциплиной. Но сегодня никто не осмелится поставить под вопрос научность социологии. Геополитика же еще не прошла этого пути до конца, да и вряд ли сможет это проделать, оставаясь в своих классических границах. Только в сочетании с социологией она может добиться того, чтобы без всяких оговорок быть признанной в научном сообществе. В рамках политологии и политических наук геополитика всегда будет наталкиваться на то, что ее понятийный аппарат и методологии явно не вписываются в четкие критерии власти, права, закона, идеологии, того или иного политического института. При всей безусловной и наглядной эффективности геополитики, при всей достоверности ее выводов, заключений и прогнозов, в ней наличествует нечто, что ставит ее за рамки политологии и что порождает все новые и новые волны споров о ее «научности». Это «нечто» способна корректно интерпретировать, разъяснить и обосновать только социология. Поэтому рассмотрение геополитики с социологической точки зрения есть своего рода «спасение» геополитики, важнейший шаг на пути ее полноценной и окончательной институционализации[18].
§ 1.6 Общество как поле интенсивного различения
Общество, безусловно, связано с человеком, хотя, как говорил Питирим Сорокин, существует и фитосоциология, то есть «социология растений»[19]. Можно говорить также и о зоосоциологии. В частности, Адольф Портман, зоолог и специалист по антропологии, написал книгу «Животные как социальные существа»[20]». Но все-таки общество — человеческое явление, хотя известны многочисленные и многообразные инициативы по расширению представлений об обществе, по перенесению самого понятия «общество» на растения и животных.
Такое расширение понятия стало возможным потому, что и растения, и животные способны различать. Ведь главное свойство человека — способность к максимально интенсивному различению, отделению одного от другого. Тот, кто видит, что есть черное и белое, кто фиксирует и утверждает: «вот черное, вот белое, вот горячее, вот холодное» — это уже существо, вставшее на путь человека. На это можно возразить, что ведь и собака различает запахи, орел различает мельчайшие движения жертв, и даже подсолнух, растение, различает, с какой стороны от него находится солнце, и движется за ним. Таким образом, человек есть не тот, кто просто различает, но тот, кто делает это более интенсивно, нежели все остальные. Он тот, кто способен различать в максимальной степени.
То, что для собаки или поросенка слито, у человека расчленяется, независимо от его взгляда или слуха, развитости тактильных и телесных ощущений. У человека есть нечто, доводящее возможность к различению до наивысшей стадии. Это нечто именуется «разумом» или «рассудком».
Следует обратить внимание, что и в слове «раз-ум», и в слове «рас-судок» присутствует приставка «раз» («рас»), подразумевающая раз-личение. Рас-суждает тот, кто одно отделяет от другого. В этом и состоит рас-суждение. Человек рассуждает: «Это право, а это лево. Это движется, это покоится. Это здесь, а это там. Это мне выгодно, а это невыгодно». Если человек глуп, он плохо рассуждает, плохо различает, тогда у него одно с другим склеивается. А если у человека склеивается вообще всё, он перестает быть психически нормальным и утрачивает многие собственно человеческие свойства. В частности, паралич различающих свойств наблюдается при определенных психических расстройствах: например, при эпилепсии («глишроидный» синдром, в котором наступают «клейкие», «вискозные» состояния)[21].
Слово «раз-ум» состоит из различающей частицы «раз» и корня «ум», что дает следующий смысл: «применение ума для разделения». Ум подразумевает «ум-ение», «навык»[22]. Наличие «ума» само по себе еще не определяет вид человека. Например, дрессированные кошки в цирке умеют многое: они изображают счет, выполняют сложные команды, изобретательно просят молока, внушительно мяукают, поднимают хвосты трубой в такт непростым командам. Очень много умеют кошки. У них тоже есть ум, точнее говоря, умение. Большие кошки, тигры, прыгают через горящие обручи и грозно рычат. Для этого тоже надо иметь какой-никакой, а ум.
Если мы, например, посмотрим на сообщество бобров, то обнаружим, что они прекрасные строители, у них есть замечательные социальные навыки коллективного строительства плотин. Говорят, они даже делают предварительные чертежи: из прутиков выкладывают образ того, какой плотина будет в дальнейшем (но это научно не доказано). Плотины, возводимые бобрами, очень эффективны, они, по сути, воспроизводят гидроэлектростанции в миниатюре. Также к колоссальной организации способны муравьи, осы и пчелы. С точки зрения социологии труда логистика производства у муравьев, пчел и термитов близка к совершенству и по многим параметрам (дисциплина, координация действий, управление, кооперация, синхронизация, трудовой энтузиазм, отсутствие прогулов, лени и т.д.) превосходит человеческие трудовые коллективы. С эстетической точки зрения танец пчелы, нашедшей сладкий клевер и обильную пыльцу, намного красивей и изысканней тех жестов, которыми некоторые народы охотников и собирателей извещают соплеменников о находке или добыче. А моногамные отношения у лебедей, аистов, а также забота о собственном потомстве – вплоть до третьего колена! Крысы, вообще, превосходят средний уровень морали в современных человеческих семьях[23]. Одним словом, животным ума и порядочности не занимать.
У многих животных видов есть основы социальности, поскольку и они наделены способностью к различению. Одни различают, когда им хорошо, а когда плохо, когда они сыты, а когда голодны. Они отличают самцов от самок, детенышей от старших, своих от чужих. В любом обществе, в том числе и животном обществе, присутствует различение.
Но по-настоящему различает лишь человеческое общество. Поэтому человеческий социум — это пространство интенсивного различения. В научном языке способность к различению называется «дифференциацией». Слово происходит от латинской приставки «di-», «раз-» и основы «ferо», «несу». Способность к интенсивной дифференциации является главной отличительной чертой человека как вида.
Человеческое общество есть пространство интенсивного различения. Социология изучает в первую очередь общество человеческое.
§ 1.7 Общество как язык. Социология дискурса
Общество может быть рассмотрено как язык. Это чрезвычайно важное определение, на котором строится структурная социология[24].
Язык в чистом виде нигде не существует. Он входит в существование, когда мы начинаем на нем говорить. Когда мы пользуемся словами, содержащимися в языке, мы выстраиваем нашу речь по правилам, которые в этом языке есть. Определенные лексические обороты мы допускаем, а другие отвергаем и цензурируем, поскольку они некорректны с точки зрения языка. Если все же задаться вопросом, где находится язык и что он такое, то придется указать пальцем в пустоту. Мы можем сказать, что такое речь, слова, правила, высказывания. Но сам язык прячется от нас. И тем не менее мы знаем, что он есть, что всё, что мы произносим, пишем, думаем, высказываем, связано с этим языком и основано на нем.
Язык первичен по отношению к речи. Речь строится на основании языка. Речь конкретна, мы можем ее зафиксировать. Высказывание представляет собой некую материализованную вещь, его можно записать, прочесть, услышать, прокомментировать. Но как записать или прокомментировать язык? Ведь даже если собрать всё, что на том или ином языке было сказано, совокупность этих высказываний не даст нам представления о том, чем является язык, поскольку язык — это не только всё высказанное, но еще и «умолченное». Язык имеет отношение к молчанию. Но не к обычному молчанию, а к тому, которое является беременным, чреватым речью. Это молчание, порождающее речь. Общество в его чистом виде вполне можно и должно уподобить языку. Общество подобно чреватому молчанию. Общество становится действительным, конкретным, наличествующим, актуальным только в тот момент, когда оно из общества-языка превращается в общество-речь, иначе говоря, в какое-то конкретное общество, взятое в отдельном конкретном моменте. Но общество как язык всегда хранит в себе возможность быть другим. Эта возможность быть другим, то есть сказать на одном и том же языке другую фразу, не нарушая правил грамматики, синтаксиса, семантики и т.д., и есть потенциал социальной динамики и социального развития, источник социальных изменений. Другими словами, общество в целом, как язык, представляет собой и то, результатом или проявлением чего может быть данное общество, и то, чем было предшествующее общество, и то, чем будет общество последующее, но при этом всегда и нечто еще, некую нераскрытую и не раскрывающуюся возможность.
Таким образом, общество в его наиболее глубинном измерении является потенциальным. Оно никогда не есть простая совокупность конкретных обществ.
Если мы, к примеру, возьмем современное российское общество, то оно будет не только тем, чем является в настоящее время. Совокупность отдельных людей, социальных институтов, различных социальных процессов, нормативов и т.д. — лишь одна грань, одно мгновение того российского общества, которое было раньше, которое есть сейчас и которое будет позже. И когда это мгновение уходит — перед нами уже другое общество. Общество меняется, потому что оно никогда не совпадает со своим конкретным сиюминутным выражением. Общество всегда глубже и шире своего актуального выражения. Само оно всегда молчит. Говорят его проекции, его производные. Эти чередующиеся, сменяющие друг друга производные можно назвать «социальными дискурсами» (продолжая аналогию «язык-речь»).
§ 1.8 Парадигма и синтагма. Языковые игры
В лингвистике существуют понятия: «парадигма» и «синтагма». Парадигма — это образец того, как должна выстроиться фраза, но без конкретного содержания, определяющего однозначно ее семантическое (смысловое) наполнение. Парадигма, например, подразумевает, что вначале идет подлежащее, затем сказуемое и определение. На уровне парадигмы мы можем взять любое подлежащее, любое сказуемое, любое определение. Но мы должны их согласовать так, как диктует нам парадигма. Пусть они будут какими угодно, но они должны быть и распределяться в высказывании в особом порядке, согласовываясь друг с другом особым образом.
Наше потенциальное высказывание, структура предложения (содержащая в себе подлежащее, сказуемое, определение) — парадигма, имеющая отношение к языку. А какие конкретно подлежащее, сказуемое и определение мы используем — имеет отношение уже к речи, к высказыванию, к дискурсу. Когда мы выстраиваем высказывание, заполняя парадигму конкретным содержанием, мы получаем синтагму.
Парадигма строится по принципу: А или В или С + (и) α или β или γ +(и) x или y или z. На одно и то же место в высказывании мы можем поставить разные семантические единицы, совпадающие по форме, но различающиеся по значению. Синтагма строится по принципу: А +(и) β +(и) z. В парадигме важна формализация, корректность синтаксиса, а семантическое (смысловое) наполнение может варьироваться. В синтагме смысловая последовательность строго однозначна и отсюда вытекает однозначность высказывания. На парадигмальном уровне анализа важна непротиворечивость формализации. На синтагматическом требуется установить однозначные смысловые отношения между единицами высказывания.
Совершенно очевидно, что парадигмальный анализ шире синтагматического и включает себя широкие семантические ряды. Но парадигма никогда не выступает в чистом виде, она не может быть высказана, она сама не является высказыванием. Например, такое утверждение: «Петя (или Вася, или Андрей, или кот, или орел) побежал (или утонул, или уволился, или пообедал, или полетел) на реку (или в колодце, или с работы, или на кухне, или по воздуху)» полностью лишено смысла, хотя парадигмально составлено вполне корректно – все части предложения (актуальные и потенциальные) скоординированы между собой. Синтагма же, напротив, является совершенно однозначной и теоретически не должна допускать двусмысленности. Если Петя, то не Вася, не Андрей, не кот и не орел. Если «побежал», то «не утонул», «не полетел», «не пообедал», «не уволился». Если «на реку», то «не в колодце», «не с работы», не «на кухне», не «по воздуху». В следующей синтагме все может измениться, и с Петей могут начаться метаморфозы и разнообразные семантические трансформации, но это не повлияет на каждую конкретную синтагму.
А вот вариативность синтагм зависит от парадигмы. Дело в том, что несоответствие парадигме существенно отсеивает множество высказываний как формально некорректные, и в разных языках устанавливает разные правила для построения синтагм. Это настолько существенно, что порождает проблему перевода. В некоторых языках есть выражения, которые вообще невозможно точно перевести на другие языки – не потому, что это нет точного соответствия синтагм (все соответствия приблизительны), но потому, что они соответствуют разным парадигмам, вообще не имеющим аналогов в другом языке. Лингвисты Б.Уорф и Сэпир назвали это «гипотезой лингвистической относительности»[25]. В соответствии с этой гипотезой при самом строгом подходе смысл высказывания вообще никогда не поддается переводу на другой язык, так как зависит от парадигмального уровня именно данного языка, за пределом которого смысл упраздняется. Философ Людвиг Витгенштейн назвал этот же принцип, который он обнаружил в конце своего философского пути, «языковой игрой»[26], всегда складывающейся в рамках какого-то одного культурного контекста и предопределяющей и смысл, и значение знака и знакового ряда. (Идея «языковых игр» «позднего» Л.Витгенштейна противоположна тому, что он утверждал в ранний период своего творчества, будучи увлеченным позитивизмом[27]).
§ 1.9 Социология парадигм
Точно то же, что и с языком, происходит и в случае общества, являющегося в самом чистом виде очень тонким объектом исследования, поскольку мы никогда не имеем дела с обществом как таковым. Мы всегда имеем дело с обществом опосредованно. Иначе говоря, между нами и обществом как таковым всегда стоит какое-то конкретное общество, которое постоянно меняется. Лишь заглянув под поверхность, под пелену конкретного общества, можно получить представление о том, чем является общество вообще как главный предмет социологии.
Мы всегда имеем дело только с обществом-дискурсом, обществом-синтагмой, обществом-высказыванием. Общество-парадигма ускользает от нашего прямого взгляда. Мы можем составить себе представление о нем только по косвенным признакам – по тому, как оно проявляет себя в конкретных моментах. Но при этом в каждом конкретном моменте – в обществе-высказывании – общество-парадигма выступает всегда как бесконечно малая часть, как бесконечно малая возможность себя самого, а поэтому, открывая себя в высказывании, общество-язык тем же самым жестом и скрывает само себя.
Социология — это дисциплина, предполагающая погружение в исследование неявного. Как, впрочем, и любая наука, которая утверждает -- «то, что вы видите и думаете относительно увиденного, уже неправильно». Вы не знаете законов, вы не понимаете, почему и как устроен мир, вы не понимаете, что вы делаете, вы не понимаете, кто вы. А если вы думаете, что понимаете, то вы на сто процентов ошибаетесь.
Любая наука есть нечто противоположное здравому рассудку. Она основана не на здравом смысле, а на глубинном мышлении о самой природе мышления. Наука это разоблачение и осмеяние банального. А социология — это наука разоблачения и осмеяния банальных, «само собой разумеющихся» представлений об обществе.
Социология, и особенно структурная социология, сосредоточивает свое внимание на парадигмах, которые предопределяют бытие общества, но никогда не совпадают с конкретными его выражениями. Эта парадигма дает о себе знать через социальные факты (Э.Дюркгейм), которые социолог призван корректно расшифровать. Но что значит «корректно расшифровать»? Это значит установить их связь с парадигмой или набором социологических парадигм рассматриваемого общества. В социологии есть два основных уровня:
· выявление, вычленение, идентификация социальных фактов и их совокупности, то есть корректное прочтение общества как синтагмы;
· интерпретация этих фактов на основании парадигмы, то есть постижение их социологического смысла.
Первый уровень анализа должен уметь производить любой профессиональный социолог. Второй уровень более сложен, им занимаются те, кто хочет понять глубинные основы общества, его корни, его смыслы. Это область социологии глубин или структурной социологии[28].
§ 1.10 Эпохи как высказывания
По аналогии с лингвистикой мы выделяем в социологии два уровня: парадигмальный и синтагматический. Можно сказать и иначе: языковый и дискурсивный.
Вся история России, история русского общества может быть представлена как язык и как парадигма[29]. Причем важно: это один и тот же язык, одна и та же парадигма на протяжении всех периодов. Это постоянная часть, которая формирует идентичность общества и позволяет нам считать, что мы имеем дело с одной и той же историей, с одним и тем же обществом, хотя изменения как раз и составляют основное содержание исторических событий. Но смысл изменений, а это и есть история (время, наполненное смысловыми событиями), обнаруживается только тогда, когда мы соотносим их с неизменным основанием.
Парадигма русской истории состоит в преемственности и сохранении идентичности. Она никогда не выступает на поверхность как таковая, не проговаривается напрямую. Но все исторические эпохи складываются по законам этого глубинного языка, дающего русскому обществу его лексику, морфологию, синтаксис, пунктуацию и, самое главное, поле смыслов.
Вот конкретные периоды русской истории: Киевская Русь, удельная Русь, Русь под Монголами, Московская Русь, Литовская Русь, Петровская Россия, Санкт-Петербургская Империя XIX века, Советский Союз, Российская Федерация – все это речи, тексты, цепочки высказываний, отличающиеся друг от друга и выстроенные в ряд по модели последовательной и однозначной синтагмы. Каждое высказывание несет в себе строго одно послание, за которым следует другое, затем третье и т.д. В какой-то момент текст завершается, наступает «перевод строки», период или конец главы. И начинается новая эпоха, развертывается новая цепочка высказываний. Все эти высказывания строятся по законам одного и того же языка (общества-парадигмы), который их упорядочивает и делает осмысленными. Но у разных высказываний разный смысл. Все «тексты» (социологические дискурсы) читаются по-русски, но могут означать самые разнообразные вещи.
На одном и том же языке, на языке русской истории, русского общества можно услышать переливающиеся палитры тонов: из русского молчания рождаются разные речи, возгласы, крики, всхлипы, жалобы, угрозы и благословения. Каждая из этих речей определяет конкретный исторический, социальный период.
Смысл каждого конкретного общества — Киевской Руси или, например, удельной Руси, Петровской России, Советского Союза или РФ – различен, но выражен на одном и том же языке с соблюдением одних и тех же правил.
Основные циклы охватывают, как правило, одно-два столетия, то есть законченный текст русской истории по длительности приблизительно таков. Это полноценная синтагма, имеющая довольно ясно определяемые границы. Но внутри нее можно выделить и более мелкие эпохи, в которых изменения происходят в более узких пределах конкретной идеологии, политического режима, династии и т.д.
Московское царство принципиально повествует об одном и том же: об идее богоизбранности русских и об идее «Москвы - Третьего Рима». Но это общее высказывание выражается по одному в эпоху Ивана III и Василия III, по-другому при Грозном, где достигает апогея, почти теряется в Смутное время при Годунове, Шуйском, Лжедмитриях и польской оккупации, но снова возрождается при первых Романовых (хотя и в новом виде), пока наконец не рушится окончательно в эпоху раскола, уступая место Петровским реформам, которые составляют принципиально другое высказывание. Оно в свою очередь имеет различные социологические подтипы.
Можно также выделить отдельные периоды перехода (транзитивные состояния) и случайные интерполяции (вставки), несколько выпадающие из логики развертывания крупного исторического дискурса.
Чем же обеспечивается глобальная динамика всех процессов российского общества? Тем, что в российском обществе всегда существует невысказанное. В обществе-языке всегда находятся новые «фразы», которые еще никто никогда не проговаривал. По сравнению с дискурсом язык бесконечен.
Однако при анализе нашего современного российского общества создается такое впечатление, что корректно высказанные «фразы» исчерпались. И мы начинаем ломать язык. Отсюда «превед, медвед», «олбанский язык», языки «Живого Журнала» и блогов, SMS-сообщений и Твиттера. Возможно, это происходит потому, что потенциал всего, что можно было высказать корректно, исчерпан. А может быть, мы имеем дело с временным явлением, когда социологическая парадигма блокирована дискурсами, почерпнутыми из совершенно иной социальной, культурной и исторической среды. В нашей истории были отдельные периоды, когда мы на поверхностном уровне отвлекались от своей собственной судьбы и проживали чью-то чужую. Эти моменты, при всей их разрушительности и социологической анормальности, рано или поздно заканчивались, и общество возвращалось к своей глубинной парадигме.