«Белый морок» и феномен еврейства https://cont.ws/@vixin76/2651088

Классика советского юмора – монолог Р. Карцева про раков. Наверняка помните: одни раки были по пять рублей, но очень большие. А другие по три рубля, но маленькие. 

Лирический герой монолога снова и снова перебирает достоинства и недостатки раков на рынке: по три, но маленькие, но по три, а не по пять… А те, за пять – очень большие. Но по пять. А пять больше трёх, и очень существенно! Но и раки по пять рублей – существенно больше раков по три рубля…

Попытаемся себе представить, как Карцев рассказал бы о развилке исторического пути человечества между капитализмом и социализмом. Если вообразить голос Карцева, то смешно (а если нет, то не смешно):

- Личное благополучие при капитализме – очень быстро. Но с каннибализмом. Но быстро. Ну, просто очень быстро! Но для людоедов. А при социализме – долго. Но без каннибалов. Но долго. Но без людоедства. Ну очень неудобно… Зато люди друг друга не жрут… Ну, и живут в тесных клетушках! Долго! Но не жрут друг друга… А те, которые жрут – очень просторно живут… Но жрут… Друг друга… Но очень быстро… А тут «за столом никто у нас не лишний» - но очень тесно… Но без каннибалов. А там просторно – но с каннибалами… 

И теперь – завершает Карцев монолог – Надо решать, куда бежать! Или те большие, но по пять, но очень большие, но по пять… Или эти по три, ну мелочь, правда, но по три! Но мелкие…

Юмор Карцева, блистательно им поданный в репризе «Раки», заключался в бесконечном повторении неразрешимой, в сущности, дилеммы, и это не выматывало слушателей, а ухахатывало их. 

А почему? А потому что дилемма была не надуманная, а очень и очень жизненная, всем и каждому понятная! ЭТУ диалектику люди учат не по Гегелю: с вопросом цены приобретения сталкивался каждый человек.

Нас привлекает качество жизни – но пугает его цена. Нас привлекает цена – но пугает качество. И так – снова и снова. Весь мучительно-неразрешимый конфликт между СССР и западными уголовниками (уши вянут слушать, что там есть что-то, кроме власти криминальной мафии) – именно в конфликте цены и качества жизни индивида…

+++

Когда сторонники социализма говорят, что их цель – счастье и благополучие человека, то онтологически (через противоположность) мы получаем нелепость. Получается, логически, что целью противников социализма является несчастье и неблагополучие человека. 

Что, конечно, абсурд, потому как даже если какой психбольной и предложит такую программу, хихикая смехом киношного злодея, его никто не поддержит. Идиоты, согласные бороться за своё несчастье и неблагополучие, может, и есть в мире (смотрим на украинцев), но всё же их не так много (по крайней мере, было до крайнего времени).

Целью капитализма являются то же самое счастье и то же самое благополучие человека. Из чего логически следует, что никакого противоречия между двумя системами нет, и в годы «перестройки» это убеждение достигло своего пика. 

Зачем мы враждуем, если у нас одинаковые цели?! У нас в конституции прописана демократия, у них тоже – какие же мы враги? Где сам предмет нашей вражды, если у нас цель – счастье и благополучие человека, и у них тоже цель – счастье и благополучие человека?!

Началась краткая, но любвеобильная эпоха целования с капиталистами в дёсны и прочие места для поцелуев. Кончилось это, как вы помните, очень и очень худо. Потому что капиталисты, целовавшие нас в положенные этикетом любви места – не разжимая объятий, пырнули ножом…

+++

Есть такие демократы-искренники, прекраснодушные простаки, которые до сих пор не понимают – зачем?! Почему?! А как же наша общая цель – счастье и благополучие человека?

Весь фокус (искренне искрящие либерализмом доселе того не поняли) – в разном понимании термина «человек». Всё для блага человека – однозначно и бесспорно, и у них, и у нас. Но у них имеется в виду КОНКРЕТНЫЙ человек, свой, близкий, уникальный, а не универсальный, что корнями уходит в философию номинализма. А у нас – что корнями уходит в не менее седую древность философии реализма – правят бал обобщения (универсалии), и мы говорим о человеке ВООБЩЕ.

Именно способность к ОБОБЩЕНИЮ идей, против которой решительно протестовал номинализм уже в раннем европейском средневековье, формирует обманчивое, с точки зрения номинализма, тождество между случайными, по его нормам, подобиями: «мной» и «другим». Именно убегая, по канонам номинализма, от обобщения понятий, либерал всё время твердит веселящую нас фразу – «это другое».

- Вот вы предлагаете 14-часовой рабочий день. А вы хотели бы, чтобы ваши дети работали по 14 часов в сутки?!
- Это другое, мои дети никогда не пойдут работать на завод…

В основе всех мировых религий лежит т.н. «золотое правило нравственности», суть которого уравнивает «я» и «другого» в единых правах человека. «Не желай другому того, чего себе не желаешь». Но в «золотом правиле» очевидным и вопиющим образом лежит ПЕРВООСНОВА ОБОБЩЕНИЯ. Ведь откажись мы видеть тождество между собой и другим человеком – и какие-то абстрактные, равные для всех права человека, законы, единые для всех – будут смотреться глупо и нелепо.

Если какой-то камень, в темноте, случайно, напомнил вам человеческую голову (ну, так вот совпало, линии сложились сходно), и вы начинаете разговаривать с ним, то поняв ошибку, наверняка посмеётесь над собой. Вы случайное, мнимое, только с одного ракурса иллюзорно видное подобие приняли за тождество! И обращались с камнем, похожим на человека, как с человеком!

Номинализм, главным образом, настаивает, что ВСЕ И ЛЮБЫЕ подобия случайны, потому что всякая сущность уникальна, а сложить две сущности в общее понятие можно лишь оттого, что их плохо видно, и в голове они, по причине смутности восприятия, сливаются. Слесарь Петров похож на фабриканта (или помещика Иванова) – но это же не значит, что они одно! Если они случайно окажутся однофамильцами – это не значит, что одному принадлежит добыча другого, хотя – по ошибке, перепутав фамилии, могут и выдать…

Из теоретических построений номинализма вытекает очень и очень значимый ПРАКТИЧЕСКИЙ вывод: поскольку все универсалии – химеры, обманки ложного восприятия, то не может быть и универсальных, типовых прав человека. 

Всякая жизнь уникальна, и «каждому своё», что со знанием дела начертали нацисты на воротах Бухенвальда. Они же не просто так выплавили это в металле: они противопоставляли свой принцип коммунистическому «всё общее». Перепалка с коммунистами отчётливо слышна в пафосном исполнении строителей Бухенвальда.

+++

Скверна жизни в том, что пресловутое благополучие человека с допуском каннибализма получить быстрее и легче (и больше), чем при жёстком, имеющем сакрально-религиозные корни запрете на людоедство.

Равенство перед законом, с виду такое милое и пушистое – с точки зрения потребительской, очень жестокая штука. Если вдуматься, то равенство перед законом – это создание реальных возможностей для каждого получить всё, чем ты пользуешься. «Чего себе хочешь – того и другим желай». С точки зрения практической это тягомотина невыразимая!

Чтобы построить лично себе квартиру, гараж и дачу – нужно три тонны бетона. Ну, хорошо, пять! Но в любом случае – меньше десяти тонн бетона. Чтобы реализовать принцип равенства – нужно, чтобы каждый имел такую же, как у тебя, квартиру, гараж, дачу. А их миллионы, твоих подобий, принятых в законе за тождество, посчитанных наравне с тобой! И чтобы заиметь СЕБЕ гараж – тебе нужен не один гараж, а миллионы гаражей, какие-то невообразимые мегатонны бетона, не считая иных стройматериалов…

Задача обеспечить всех на своём уровне (а себе уровень-то хочется получше, правда?) – совершенно иного уровня, чем просто, размахивая дубиной, забрать себе одному сладкие куски. Эти задачи (построение жизни для всех – и только для одного себя) – принципиально разного формата сложности.

Именно поэтому советское общество, сохранившее табу на людоедство – столкнулось с тяжелейшими проблемами, от которых рыночное, опираясь на каннибализм, избавлено. Чтобы было понятнее, представьте простую условную модель:

У вас 100 человек и только тридцать обедов.

Капитализм решает задачу очень просто: сокращает количество едоков под возможности. Если обедов только 30, то 30 человек остаются жить, а 70 вымирают, или идут куда глаза глядят – а там, может быть, и выживут, но мы об этом не знаем, нам и неинтересно знать.

Но социализм так решить задачу не может. Он сам себя (в силу своей морали) лишил возможности избавляться от «лишних» людей. И у него начинаются большие (хорошо нам памятные) проблемы. Первым делом он делит 30 обедов на 100 человек, отчего все 100 начинают ныть, что очень мало получили.

Далее встаёт задача: нарастить число обедов до 100. Это же логично, если нельзя сокращать людей, то нужно наращивать количество пищи. С одной стороны, наращивание благ требует сырья, ресурсов, технологий, а их может и не быть под рукой. С другой стороны – люди, не вымирая, наглеют. Вам очень легко управлять 30 избранными, когда на их глазах 70 им подобных пошли в жопу (в прямом смысле слова, как сожранные системой, и в переносном). И избранная тридцатка из кожи вон лезет, стремясь вам услужить, чтобы по стопам 70 лузеров не выйти через задний проход.

Если же люди видят, что никто никого не морит – они борзеют, по крайней мере, в своей несознательной части. Они думают: «всё равно же всем жить дают, чего мне упираться?! Зачем мне выслуживать себе кусок, когда кусок мне по закону положен?» и т.п.

И в итоге мы имеем проблему комика Карцева (автор текста М. Жванецкий): или жить без людоедства, но очень скромно… Или очень роскошно, но с людоедством… Но страшно, что самого сожрут… Но, пока не сожрали – очень роскошно… А там, у «совков» не страшно – но очень скромно… Но не страшно… Потому что там меньше – но всем. А тут больше – но не всем. Но больше. А там всем. Но меньше…

Короче, раки по пять рублей, но большие. Или по три – но маленькие. И те, которые по пять – «ну просто звери»! Но по пять. А те, которые по три – «мелочь какая-то», но по три…

+++

От дилеммы Карцева избавлены звери и святые. И для тех, и для других вопроса о каннибализме вообще не стоит, даже в отдалении. Крокодил или щука органически неспособны мучиться, что пожирают мелких крокодильчиков или щурят: им нечем. Их биологическая борьба за существование – начисто лишена религиозных аллюзий и паллиативов.

У святых то же самое, но с другой стороны. Вопрос о возможности людоедства они решили настолько жёстко, принципиально и окончательно, что никакие материальные лишения не могут их подвинуть в сторону каннибализма. Понимая, что в этом грешном мире материальный успех без пожирания себе подобных маловероятен – святые смолоду тренировались в самых жёстких формах аскетизма. И нам заповедали.

Серафим Саровский в пустыне съедал в один день немного хлеба, а в другой – одну картофелину. Картофелину иногда пропускал. Лакомством имел немного капусты. О какой-то мебели, смене одежды, бытовых удобствах у отца Серафима вопросов вообще не было. К такому человеку подойди с упрёками в адрес Северной Кореи – он посмеётся. Ему ли опасаться каких-то материальных нехваток?!

Когда вопрос окончательно вставал ребром – ни картофелины тебе, ни хлебца, ни капустки, или людоедство, или смерть – святые выбирали смерть. Для них, всегда готовых к встрече с Творцом, это было легко, и выбор не вызывал сомнений. Мы не будем жрать человечину! И если совсем нечего станет кушать, кроме человечины – мы предпочтём уснуть натощак.

+++

Если в мировых религиях запрет на людоедство имеет под собой очень серьёзные основания, включён в контекст общей логики верующего человека, то в советской идеологии он оказался нарушителем закона достаточного основания (одного из базовых законов логики). А за нарушение законов логики жизнь очень жестоко карает.

Изначально задача плановой экономики (воплощающей в себе социальную суть христианской цивилизации, неизменную со времён общины апостолов) была в том, чтобы избавить человека от людоедства, от взаимного убийства и угнетения, избиения и унижения. Единственная подлинная свобода – говорят святые отцы – это свобода от греха. 

Когда свобода воли сохраняет за тобой возможность сделать грех, но жизнь к этому не принуждает, не толкает на разбой и воровство, ложь и мошенничество, проституцию (включая духовную и политическую) невыносимыми нуждой и нищетой.

Задача плановой экономики была МОРАЛЬНОЙ, а Хрущев превратил её в ПОТРЕБИТЕЛЬСКУЮ. Призвал догнать и перегнать Америку (обирающую весь мир с адской жестокостью) по потреблению всяких материальных благ.

Но обогнать Ротшильдов и Рокфеллеров по уровню личного потребления тем, кто не желает другим того, чего не желает себе – нереально. Советская модель, наобещав вместо морального превосходства над каннибалами мясное превосходство над ними, сразу же стала лживой, и, к тому же, бессмысленной.

Потребитель в своём потреблядстве сталкивался с «золотым правилом нравственности» всех мировых религий, как пёс с ошейником и намордником. 

Для того, чтобы ты себе смог чего-то позволить, надо, чтобы все смогли себе это позволить, а это ж охренеть, какая морока! Если хочешь себе мебель из карельской берёзы – так ведь не хватит тех берёз, чтобы каждому из 250 млн граждан такую же мебель сварганить!

+++

Момент, когда стремление к вполне по-человечески понятным удобствам, комфорту, которым и нам с читателем однозначно хочется, упирается вдруг в запрет на людоедство – мы назвали «белым мороком». Ну, в честь белой гвардии гражданской войны…

Само собой, всякому хочется, чтобы его время было свободным, а занятие творческими. Всякому (а не только профессору Преображенскому) хочется обедать в столовой, а спать в спальной, а не в библиотеке, и не на кухне. Это абсолютно понятное и (да простят меня номиналисты) – универсальное человеческое желание. Никому не хочется жить в тесноте и скученности, вставать по будильнику и уныло грести какое-то дерьмо, вместо приятных и красивых занятий.

Но беда в том, что в определённый момент жажда личных удобств подводит человека к грани каннибализма. Начинается схватка двух начал, сакрального и биологического.

- Но ведь нельзя, нельзя пожирать ближних! – орёт истошно с детства выучившая это в храме половина человека.
- Но ведь нельзя, нельзя отказываться от удобств и благ для себя любимого ради каких-то незнакомых тебе, может быть, и плохих, тупых, ущербных засранцев!

Ведь чтобы какой-то засранец из деревни, в онучах и озяме, не замёрз на улице бездомным – профессору Преображенскому придётся лишиться столовой, и кушать на кухне (как все люди – говорит ему Швондер, неприятный персонаж). Так не лучше ли смириться со смертью засранца, и дать профессору, европейскому светиле, кушать там, где полагается людям его авторитета и звания?

Давайте не будем лукавить: Преображенский описан Булгаковым, как подлинный гений (что признаёт за ним и советская власть). Но ведь большинство всех этих «светил» и «авторитетов» отнюдь не гениальностью вырвали свои привилегии, а агрессивно работая локтями, хищно прогрызаясь через толпу в начальство (в том числе, и в научное).

И в сухом остатке (выбросив из формулы гениальность профессора) имеем только вот что: жизнь одного человека настолько дороже жизни другого, что лучше тому, другому, умереть до смерти, чем этому, первому, чаю не пить. Избранные не должны сталкиваться ни с малейшим дискомфортом. 

Обеспечивая это, оправдано подвергать быдло любым страданиям. Включая и смерть – «если нужно». Преображенские и Борментали ведь не маньяки (?!) чтобы убивать просто так. 

Когда надо – убьют (у Булгакова они это делают собственноручно, что, кстати, редко бывает – обычно дворне поручают). Но – когда надо. Потому что им неудобно по- другому – какой же аргумент может быть выше этого «мне неудобно»?!

+++

«Белый морок» - это когда личные удобства, осознанно или неосознанно, ставятся выше заповеди «не убий» (и уж тем более «не укради», которая для капитализма просто смешна).

Давно уже покинули этот мир даже самые старые белогвардейцы. Но «белый морок» никуда не делся, потому что мы просто в честь «белых рыцарей» его назвали, а так-то он явление почти метафизическое.

Как для барина очень много значат чувства другого барина, и ничего не значат чувства (и жизнь) мужика – «на то он и мужик, чтобы меня кормить собой, для того и разводим-с», так и для сиониста выделяется в «отдельное производство» жизнь евреев. Она бесценна – а жизни (и страдания) палестинцев, или русских – ничто. За пределами избранного круга права человека не действуют: за этими пределами уж не люди, а животные.

+++

«Белый движ» не любил евреев, евреи – «белый движ». Однако, чтобы понять проблему белогвардейцев – нужно взглянуть на евреев. В обоих случаях это догмат собственной исключительности, когда только твои (наши) страдания имеют значение, только твои (наши) жертвы – настоящее горе. А у «них» - «чужую беду руками разведу».

Если бы у меня было много денег, дающих возможность нанять прислугу – я бы этого не сделал. И не из благородства духа – я понимаю, что прислуга очень удобна. А из… страха! Я очень отчётливо представляю себе ту ненависть, которую испытывает человек, обречённый на второсортность, прислуживание другому человеку, «без имени, и в общем, без судьбы». 

Всякий раз, когда в старом или современном фильме лакей или горничная подносят хозяину (а особенно хозяйке) кофе – я невольно спрашиваю себя: как это хозяевам не страшно? Ведь логично предположить в таком кофе если не яд, то хотя бы плевок…

У евреев – то же самое. В случае с бандеровщиной они переступили через родную кровь – отчего и случились с ними современные несчастья. А в чём была главная моральная ошибка евреев? В том, что Холокостом они считали убиение ТОЛЬКО СВОИХ. Мы совершенно иначе относимся к термину «Холокост». Для нас это совокупность ВСЕХ жертв гитлеризма. Для евреев – только евреи Гитлеру и ставятся в вину. Вот если бы он не убивал евреев, а только русских – то привечали бы его в Израиле, как Зеленского…

В гражданскую войну «белые» и евреи оказались, в основном, по разные стороны баррикад. Евреи, в основном, в силу многих причин (включая и острый антисемитизм «белых») по большей части, вливались в «красные».

Но объединяло «белых» и евреев одно тождественное свойство: волнительное и щекочущее самолюбие ощущение собственной исключительности.

Потом из «белых» вырос фашизм – лига прирождённых насильников, отбросившая нестойких членов (вроде генерала Слащева, а по большому счёту даже и Деникина). А из красных евреев – троцкизм. Причём тем же методом – очищения рядов от нестойких и несознательных членов.

+++

У меня есть простое средство отличать «белых» от «коричневых» (т.е. деникинца от фашиста). «Белый» не разобрался в себе, не знает, чего он хочет, движим смутными собственническими инстинктами, полон иллюзий и о себе, и о мире. А вот когда он сам в себе разберётся, то либо он перейдёт под сталинские погоны (тоже золотые, кстати), или – в фашисты чистой пробы.

«Коричневый» в отличие от «белого» прекрасно понимает, кто он, чего хочет и за что воюет. Им движет вполне ясно, вербально выраженная доктрина социал-дарвинизма, а вовсе не смутные, дословесные инстинкты.

- Я – убийца и насильник? – для «белого» это вопрос, и мучительный вопрос.
- Я – убийца и насильник! – для «коричневого» это восклицательный знак, полный гордости. «Какой восторг!» - добавим мы словами А.С. Пушкина, сказанными совсем по другому поводу.

Мы часто пишем в ЭиМ, что демократия – это состояние неопределённости, состояние ДО сделанного выбора. Это состояние промежуточное, состояние колебаний, отчего его и нельзя продлить сколько-нибудь долго. Когда между добром и злом от истощения в бою, устанавливается временное перемирие «ни нашим, ни вашим» - то возникает состояние демократии. 

Оно ни в коем случае не самостоятельно, это поле между полюсами, имя которым «социализм» и «фашизм». Поскольку демократия – межеумочное пространство, она диффузно включает в себя элементы и того, и другого. Ходишь и дивишься: вот здесь немного социализма – а туда, дальше, в подворотню – немножко фашизма… И сосуществуют, уживаются, до поры, до времени!

Нечто подобное происходило с теми «белыми» (сужу по их мемуарам, воспоминаниям), и с их нынешними версиями. «Белый», пока он не стал красным или коричневым – «красно-коричневый», словно из романа А. Проханова. У него немножко оттуда, немножко отсюда. Диффузный, промежуточный образ. Смесь, склонная к распаду. Как и демократия.

+++

Если мы дадим отстояться всей мути, которая бултыхается в головах людей, то отчётливо (без мутной воды) увидим, что логичных концепций о смысле жизни только две. «А не три, а не пять – это надо знать».

Одна концепция – то, что человек «образ и подобие божие». Именно богоподобие, закладываемое в начало цепочки умозаключений, делает человека высшей ценностью, и заставляет все возможные удобства пасовать перед перспективой человекоубийства.

Храмовая этика служения ставит человека очень высоко. Но важнее другое: ничто иное в мире разума не может его туда поставить. Нет какого-то альтернативного подъёмника, который может поднять статус человека «выше мыши».

С точки зрения дарвиновской эволюции человек (это же совершенно очевидно!) – не представляет из себя ничего исключительного или бесценного. Он – одна из форм приспособления живой материи, которая не лучше и не хуже иных форм. Мышь приспосабливалась одним образом, человек другим, только и всего. Человек дороже мыши, потому что больше может сделать – но на строго определённую сумму. Примерно так же, как бык на рынке дороже кролика, потому что в быке больше мяса.

Из унылой (не говоря уж, что страшной) логики эволюционизма, социал-дарвинизма можно выковырять финансовую стоимость человека (образованный стоит дороже – в него больше вкладывали), но никак нельзя вывести сакральность человеческой жизни.

+++

Что «белый» понимает смутно, через инстинкты собственничества? А переходя в «коричневые» осознаёт уже осмысленно, в железной логике социал-дарвинизма? В храмовой этике служения человек служит храму, святыням, немаловажно, что - забывая о себе. Довольствуется тем, что выдадут, и не пытается сам себе урвать.

В логике эволюционизма всякое живое существо служит само себе и имеет смыслом жизни самореализацию. Случайно рождаясь, и столь же случайно погибая, оно имеет для реализации потенциала своих инстинктов очень краткое время. Либо успеет, либо нет.

В успехе особи нет никакого ОБЪЕКТИВНОГО смысла – потому что смысла нет вообще ни в чём. Но смысл инстинктов – в них самих, инстинкты не требуют никакого обоснования извне, они дают удовольствие через свою реализацию.

Самореализация биологической особи – это расширение, неизбежно-арифметически сдавливающее другие биологические особи (борьба за существование). Барыня освобождает себя от нудных нужд, потому что их за барыню делает горничная, соответственно барыня себя самореализовала сполна, а горничная – никак.

+++

Понимает ли это «белый»? Пока не стал «коричневым» - нет. У него в голове туманные картины мира романтического содержания, которые он не даёт себе труда сцедить до сухого остатка. А как только сцедит, то и получится сублимация его войны: «мне – всё, другим – ничего; мои страдания – это страдания, а чужие – пустяк, о котором и говорить смешно».

Разница между старосветским помещиком и неофашистом в том, что:

- барин из прошлого видит в своих исключительных привилегиях нечто само собой разумеющееся, изначальное, вложенное в строение Вселенной;
- а необарин понимает, что его исключительные привилегии – продукт жесточайшей, изначально неопределённой, и без правил, борьбы за существование. Неофашизм чужд религиозного налёта «белого дела», всей той, пусть фальшивой, но позолоты фатума.

Тут чистая зоология, безо всяких проституированных храмов: мы дрались, я победил, и съел побеждённого. Никем сверху это не предопределено, и никто на это сверху не смотрит. Это дело только между нами: хищником и жертвой, победителем и побеждённым.

В итоге конвергенции не только белоказаки становятся эсэсовцами: израильтяне в ходе конвергенции слово в слово повторяют формулировки Геббельса и Гиммлера о подлежащих уничтожению недочеловеках в Палестине, этнических чистках, о праве бандеровцев убивать русских (главное, чтобы не евреев) и т.п.

+++

Давно уже это разделение было предсказано великим Достоевским.

Петр Лужин является одним из ярких второстепенных персонажей романа "Преступление и наказание".

Достоевский влагает в его уста «теорию целого кафтана».

В ходе беседы Лужин говорит, что все люди должны думать прежде всего о своем благополучии, а не благополучии окружающих.

То есть якобы не стоит делиться с кем-то своим кафтаном, так как в итоге у обоих будет только по половине кафтана, то есть, по сути, оба останутся без кафтана.

- Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».

Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел.

Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем…

Теория Лужина очень близка теории Раскольникова о "людях и тварях дрожащих". Согласно обеим теориям, один человек может лишить другого человека жизни при определенных условиях:

— …Да об чем вы хлопочете? — неожиданно вмешался Раскольников. — По вашей же вышло теории!

— Как так по моей теории?

— А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…

— Помилуйте! — вскричал Лужин… — На всё есть мера… экономическая идея еще не есть приглашение к убийству…"

В том то и штука, что туда никто никого не приглашает! Это делается (или не делается) всегда молча – когда человек посчитает (как Раскольников), что «пришла пора» и «далее терпеть невозможно»…

Ал. Берберов, Уфа, обозреватель, команда ЭиМ