Print

Трубецкой С.Н. 41.Учение о логосе в его истории

Опубликовано в Новости политических партий России.

 IV

 Мы видели, что «сыновнее самосознание» Христа имело реальное содержание, определявшее собою и Его представление об Отце и о Себе самом (Сыне). Сознавая Себя «Сыном Божиим», Он сознавал Себя действительным Мессией, чаемым Христом. Наступление дня Господня, великого и страшного, представлялось Ему непосредственно близким («не прейдет род сей, как все это будет»).

 

 Он придет внезапно, как молния, как потоп во дни Ноя, и застигнет врасплох все народы. Живые и мертвые предстану» перед судом, и судией будет Он, Сын человеческий, имеющий прийти со славою и со всеми святыми ангелами на облаках небесных, как Его видел Даниил. Тогда апостолы Его воссядут с Ним на двенадцати престолах и будут судить 12 колен Израилевых.

Для многих современных критиков это учение Христа является наиболее соблазнительным. Одни, как Штраус, например, не сомневаются в его подлинности, принимают его буквально и, признавая его безумною мечтою (Schwдrmerei), обращают его против Христа. Другие, не допуская, чтобы мессианическое самосознание Христа могло выражаться в образах столь массивных, стремятся путем искусственного истолкования ослабить их впечатление или просто перетолковать эсхатологию Христа в возможно более рациональном и моральном смысле (напр., Гаупт, Б. Вейсс, Бейшлаг).

Третьи, наконец, путем различных критических операций силятся отнести наиболее значительные эсхатологические тексты на счет самих евангелистов или редакторов евангелий: так, напр., так называемый «малый», или «синоптический, апокалипсис» (Мк. 13, 5–32 = Мф. 24, 4–36 = Лк. 21, 8–33) возводится к небольшому апокалиптическому писанию («читающий да разумеет»), послужившему материалом для всех трех синоптиков.

Но, несмотря на все колебания, всесторонние критические исследования не могли не привести к научному установлению факта: Христос несомненно признавал Себя Мессией и признавал близость царства с его судом и спасением, в его силе и славе.

 На торжественное заклятие Каиафы, спрашивающего: «Он ли Христос, Сын Бога живого», – Иисус отвечал: «Я есмь, и увидите Сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего с облаками небесными» (Мк. 14, 62 = Мф. 26, 64 = Лк. 22, 69 сл.). Как известно, первосвященник оказался менее требовательным, чем иные критики: разодрав одежды, он вскричал: «на что еще нам свидетели! вот теперь вы слышали хулу!»

 Для критиков, стоящих на чисто исторической почве, не может быть сомнения в подлинности эсхатологического учения, изложенного у синоптиков.

Если некоторые частные вопросы (напр., об упомянутом «синоптическом апокалипсисе») и продолжают обсуждаться, то едва ли возможно оспаривать, что пророчества о скором, внезапном и славном пришествии Сына человеческого, точно так же как и притчи об этом пришествии, принадлежат Самому Иисусу, все равно, какова бы ни была наша оценка этого учения[608].

Высшую судебную власть приписывают Сыну человеческому уже дохристианские апокалипсисы; она приписывается Ему всем Новым Заветом, и Сам Иисус говорит о ней во многих разнообразных случаях, освещая грядущий суд с различных точек зрения. Он говорит, что на этом суде Сын человеческий постыдится тех, кто постыдится Его перед людьми, отвергнет тех, кто отвергнул Его или Его учеников (Мк. 8, 38 = Мф. 10, 32–33 = Лк. 9, 26 и 12, 8–9).

В нагорной проповеди Иисус говорит, что Он будет судить и тех, кто Его признал, кто именем Его пророчествовал и изгонял бесов: «...не все, говорящие Мне: «Господи, Господи», войдут в царство небесное, а творящий волю Отца Моего небесного» (Мф. 7, 21 = Лк. 13, 26); если признание Сына есть признание Отца, то такое признание требует исполнения «правды», которая есть Его воля.

«Сын Человеческий» будет судить по правде, согласно воле Пославшего Его, и потому «воздаст каждому по делам его» (Мф. 16, 27). Наконец, в заключительной речи о суде у первого евангелиста (Мф. 25, 31–46) это учение получает окончательное развитие: Сын Человеческий примет тех, кто послужил Ему в Его братьях меньших, и отвергнет тех, кто Ему в них не послужил.

Приписывая Себе божественную власть суда, Он делает и апостолов участниками в ней (Мф. 16, 19; 18, 18; 19, 28; Лк. 22, 30). Он пользуется властью вязать и решить уже на земле и показывает, что Он ее имеет (Мк. 2, 10). Чем был бы Мессия без этой власти? Отец дал ее Ему, «потому что Он есть Сын Человеческий» – ὅτι υἱός ἀνϑρώπου ἐστί (Иоан. 5, 27), – суждение, которое можно было бы признать аналитическим.

Синоптическая эсхатология предполагается в четвертом евангелии (напр., 5, 26–29), которое раскрывает нам внутреннюю, как бы эсотерическую сторону учения о суде. «Отец» никого не судит и весь суд «отдал Сыну», Который также внешним образом «никого не судит» и учит никого не судить, пользуясь властью Своею для прощения. «Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе – слово, которое Я говорю, оно будет судить его в последний день, ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он заповедал Мне, что сказать и что говорить» (Иоан. 12, 48 сл.).

 Как у синоптиков грех против духа не прощается никогда (Мк. 3, 29), заключая в себе свое внутреннее осуждение, так в Иоанновом евангелии грех против слова Божия заключает в себе свой собственный внутренний суд. Смысл этого учения таков: Бог судит мир через Сына (точно так же, как Сын говорит его через апостолов); одни принимают это слово, заключающее в себе жизнь, а другие отвергают его и тем судят себя самих.

 Замечательно, что в этом положении четвертого евангелия многие критики, как оба Гольцмана, Орелло Кон (Cone), Юлихер и другие, усматривают результат александрийского умозрения. На самом деле если искать исторического основания его, то следует обратиться к Ветхому Завету: древние пророки, как Иеремия, например, в своем качестве носителей слова Ягве сознают себя призванными судиями народов.

Да оно и не могло быть иначе: раз пророк в своем богосознании слышит «слово Ягве», раз оно, как горящий огонь, рвется из него (Иер. 20, 4), то может ли он не видеть в нем высший божественный суд?[609] «Вот Я вложил слова Мои в уста твои. Смотри, Я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать» (Иер. 1, 9) – так говорит Ягве Своему пророку.

Согласно учению Иисуса, осуждение или оправдание человека зависит от его отношения к воле Отца (Мф. 7, 21), выраженной в слове Божием, от принятия или непринятия этого слова и тех, через кого оно говорится. Слово судит мир, а пророки, как впоследствии и апостолы, суть служители и свидетели этого слова.

 Поэтому Иисус, совершенный носитель слова, есть судия, и Он видит участников этого суда в своих посланниках, или апостолах, как носителях того же слова, для которого они все оставили (Мф. 19, 27 сл.), – того слова, которое пребывает в Нем. Видеть в этом александрийскую философему – значит игнорировать Ветхий Завет и синоптиков, значит совершенно извращать историческую перспективу, упуская содержание из-за той формы, в которую оно облекается у великого ефесского «пресвитера» (2 Иоан. 1, 1; 3 Иоан. 1, 1).

 В Откровении, в единственном тексте, где говорится о «Слове» (Логосе), мы находим ту же мысль: «Верный и Истинный, Который праведно судит и праведно воинствует», имеет имя «Слово Божие» (19, 11, 13); и из уст Его исходит острый меч, чтобы поражать народы (ib. 15). Для всей истории учения о Логосе этот текст имеет первостепенное значение, указывая нам связь этого понятия с ветхозаветною пророческой мыслью и новозаветной эсхатологией.

Эта новая, христианская эсхатология примыкает к еврейской апокалиптике, в которую она влагает новое религиозное содержание. Какова бы ни была оценка критиков, Христос, несомненно, был безусловно уверен в близком пришествии дня Господня. Это убеждение вытекает из самого существа Его мессианизма, из Его учения о Боге, о суде и спасении.

Оно коренится в самом сердце веры Израиля, которая «исполняется» во Христе и перехватывает в Нем через свои ветхозаветные рамки; его нельзя выделить из учения Христа, потому что оно не навязано Ему извне, а вытекает из Его богосознания, сознается Им, как откровение. Раз Он сознает Себя Христом, Сыном Божиим, значит, царство близко – «у дверей».

 Оно противоположно миру и человеческим царствам, и противоположность эта с каждым днем ощущается все сильнее и резче. Реализация Бога на земле, раскрытие Его правды и славы не есть человеческое дело; окончательное упразднение зла, физического и нравственного, не может быть достигнуто человеческими усилиями, но оно, с точки зрения Христа, составляет божественную необходимость.

Царство Божие есть дело Божие; и хотя оно приближается незаметно, хотя оно сеется в человеческих душах семенем слова, которое представляется исходящим опять-таки от Бога, самое раскрытие царства, самое торжество его над богопротивным миром, лежащим во тьме и смерти, может быть мыслимо лишь как внезапное – в силу того что противоположность признается реальной и безусловной.

 Нужно вдуматься в совокупность этих идей, чтобы понять их внутреннюю необходимую связь.

Сознавая Себя средоточием грядущего царства, Христос не мог не ощущать его непосредственной близости (Мк. 13, 21 сл. = Мф. 24, 34 сл. = Лк. 22, 32 сл.).

Но пока остается Его слово, что о дне и часе пришествия не знают ни ангелы небесные, ни Сын, а только Отец (Мк. 13, 32 = Мф. 24, 36), мы должны допустить, что Иисус не назначал времен и сроков, хотя представление о непосредственной близости конечного суда соединялось в Нем, как и у пророков Израиля, и в апокалиптике, с представлением о необходимости предшествующих великих катастроф, в числе которых главное место занимает разрушение Иерусалима.

 Среди христиан иерусалимских, как и среди самих иудеев, несомненно существовало ожидание, что славное пришествие Господа наступит в критический момент осады святого города или не замедлит по его разрушении. Но отсюда еще нельзя делать заключений, чтобы Сам Христос разделял подобный взгляд, и критические предположения о «синоптическом апокалипсисе» всего менее могут обосновать подобные заключения.

Во всяком случае пока мы имеем дело с гипотезами, едва ли допускающими строгое обоснование, мы должны признать, что Христос, подобно Иеремии, предсказывал разрушение Иерусалима и учил видеть в этом событии, как и в других великих исторических и космических катастрофах, – знамения великого Божьего суда, точный срок наступления которого Он признавал неизвестным ни Себе, ни ангелам.

Он вполне согласуется с учением пророков, видевших в истории великий суд Божий и в отдельных событиях ее указывавших отдельные акты, отдельные «знамения» этого суда. Но вместе с тем это нисколько не упраздняет ни из учения Христа, ни из учения пророков веру в конец истории, в конечный «суд», связанный с существованием царства Божия на земле.

Не вдаваясь в вопрос высшей религиозной оценки и оставаясь на фактической почве, мы должны предостеречь, однако, от оценок явно поверхностных, основанных на неправильном понимании того места, какое эсхатология занимала в учении Христа. Он не исходил из каких-либо навязанных или навязчивых мессианических или апокалиптических мечтаний, – мы видели, как поборол Он искушения ложного мессианизма.

Мало того, эсхатология вообще не была Его точкой отправления; наоборот, она была результатом Его учения, Его богосознания, и притом результатом внутренно необходимым. Поэтому и суждение об эсхатологии Христа неразрывно связано с нашим суждением о Нем Самом. А для того чтобы суждение это могло быть объективным и обоснованным, следует рассмотреть, к какому практическому результату приводило Самого Христа сознание близости царства и сознание Его собственного мессианического достоинства?

Лично для Самого Христа такое сознание имело последствием сознанную необходимость Его страдания и смерти для искупления многих, для спасения их от грядущего, близкого суда. Это опять-таки факт, установленный бесспорно.

 V

 В настоящее время среди критиков различных направлений замолкают голоса, отрицающие историческую достоверность слов Христовых о необходимости Его страданий. За отсутствием других свидетельств одно установление тайной вечери могло бы служить тому доказательством. Но этого мало: самая критика выясняет связь между предсказаниями Христа о Его страданиях и сознанием Его мессианического достоинства.

Если в ранний, галилейский период Своей проповеди Христос уже высказывал, что для учеников придут дни поста, когда отнимется у них жених (2, 20), то синоптики указывают с точностью тот момент, с которого Он начал говорить ученикам «открыто» (ἐν παρρησία Μрк. 8, 32) о Своих грядущих страстях: это случилось после того, как им открылась тайна Иисуса, когда Петр от их лица признал Его Христом. 

Запретив им строго говорить об этом кому бы то ни было, Он с того времени (ἀπό τότε Μф. 16, 21) начал открывать ученикам, что Ему надлежит много пострадать (πολλὰ παδεῖν Μрк. 8, 31), быть отвергнуту и убиту, причем, однако, Он говорит и о Своем воскресении и славном пришествии (16, 27). Во второй раз Он говорит им об этом после сошествия с Фавора: «Вложите вы себе в уши эти слова: Сын человеческий будет предан в руки человеческие» (Лк. 9, 45).

 В третий раз Он говорит им о том же, «восходя во Иерусалим», т. е. перед Своим торжественным мессианическим въездом (Мф. 20, 17 сл. = Мрк. 10, 32–34 = Лк. 18, 31–34), после того как Он обещал им участие в своей славе (Мф. 19, 28 = Мрк. 10, 29 сл. = Лк. 18, 29 сл.). Далее Он говорит о том же в притче о винограднике, и в словах о женщине, помазавшей Его миром за несколько дней до Пасхи, почти накануне Его смерти, и, наконец, на прощальной вечере с учениками.

Каков смысл этих предсказаний? Почему и как сознавал Сам Христос необходимость Своей смерти? Повторяем, мы не хотим вносить нашу субъективную оценку в рассмотрение фактов, которые, по нашему крайнему разумению, ее превышают. Мы постараемся лишь установить самые факты, насколько они доступны нашему знанию и пониманию.

Прежде всего напомним уже указанное нами отсутствие каких бы то ни было представлений о страдании Мессии в раввиническом богословии времен Христа. Стало быть, уже по чисто эмпирическим основаниям не может быть речи о каких-либо внешних влияниях в этом отношении. Мы знаем, что крест Христов был впоследствии «безумием для эллинов и соблазном для иудеев» – чем он был вначале и для учеников.

 Отдельные места из псалмов и пророков стали толковаться в смысле предсказаний о страданиях Мессии лишь впоследствии – в церкви и синагоге. И если сам Он мог относить к себе такие места, то потому, что Ему открылась необходимость Его страданий, а не потому, чтобы Он пришел к ее сознанию путем искусственной комбинации отдельных священных текстов.

Далее, нельзя признать, чтобы мысль о необходимости умереть и пострадать явилась в Нем вследствие естественных соображений о вражде книжников и священников и о неизбежности роковой развязки. Не видно, однако, чтобы подобные внешние соображения Его заботили, и совершенно недопустимо, чтобы они могли породить в нем Его новое понимание мессианического служения и сознание нравственно необходимой жертвы.

Проникнутый Своим мессианизмом, Своею верою в Отца и сознанием Его промысла и всемогущества, Он осуждает всякий мирской страх; Он верит в чудо Божие и в царство Божие, как чудесно, внезапно наступающее. При таких условиях Его смерть могла представляться Ему нравственно необходимой, но она могла представляться Ему неизбежной. И это доказывается нам решительно всем, что мы знаем о Христе и о Его отношении к Своей жизни и смерти; так было до самого конца, как мы видим из Гефсиманского моления о чаше.

Одинаково ложно было бы объяснять предсказания Иисуса тем, что Он изверился в Своем мессианизме. Мы только что видели, наоборот, что предсказания эти начинаются с того момента, как ученики признают Его Христом. Мало того, все эсхатологическое учение, учение о грядущем славном пришествии, синоптики влагают в уста Иисуса главным образом в последние дни Его земной жизни, когда Он открыто совершает свой мессианический въезд в Иерусалим.

 Он свидетельствует свое звание перед Каиафой и не отрекается от него перед Пилатом, как показывает надпись на Его кресте, написанная еврейскими, греческими и римскими письменами.

Стало быть, мы должны искать объяснения предсказаний Иисуса не в чем-либо внешнем, а в самом Его мессианическом учении, в Его мессианическом сознании, в его богосознании. Сознавая Себя Сыном Божиим, Он и не мог видеть иного основания для своего страдания и смерти, кроме воли Отца.

И действительно, мы видим, что, как только ученикам открывается Его тайна, Он спешит запретить им ее разглашать и тотчас же начинает открывать им, что Ему надлежит «много пострадать и быть убиту».

Обращаясь к свидетельству трех первых евангелистов, подтвержденных и свидетельством четвертого евангелия, мы видим, что необходимость страданий и смерти определяется для Христа двумя мотивами, двумя великими заповедями – любви к Богу и к ближнему.

 Во-первых, и прежде всего, послушанием воле Отца: Сыну Человеческому надлежит пострадать, δεῖ αὐτὸν παϑεῖν. Эта необходимость заключается в неисповедимой воле Отца, которой Иисус, «не считавший хищением быть равным Богу», подчиняет свою человеческую волю подвигом послушания.

Мы не видим в нем той жажды мученичества, которая иногда принимала болезненные формы в другие века; мы не видим, чтобы Он ставил смерть Свою самостоятельной целью или шел на нее по какой-либо предвзятой идее: Он хочет победы, а не смерти, и душа Его, вся Его человеческая душа, «возмущается» при мысли о смерти.

Об этом свидетельствуют и синоптики, и Иоанн; «огонь пришел низвести Я на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся; но крещением должен Я креститься, и как томлюсь Я, пока это совершится!» (Лк. 12, 49–50). «Душа Моя теперь возмутилась, и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего! Но на сей час Я пришел» (Иоан. 12, 27) «...И взял с собою Петра, Иакова и Иоанна, и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте.

И отошед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей. И говорил: Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк. 14, 33–36). Ясно, что никакие «мессианические представления» тут ни при чем; Он действует, подчиняя Свою волю тому, что Он сознает, как волю Отца, которому Он молится. Он исполняет Его заповедь.

 VI

 Содержание этой заповеди состоит для Него в том, чтобы быть Спасителем, – «не судить, а спасти мир» (Иоан. 12, 47): это особенность Его мессианизма в отличие от мессианизма еврейской апокалиптики, и как только ученики признают в Нем Христа, Он делает все, чтобы запечатлеть в них именно эту особенность. Начиная от первого предсказания страданий и кончая омовением ног, о котором повествует четвертый евангелист, Он словом и делом учит их отказаться от фарисейской закваски и показывает им отличие царства Божия от всяких человеческих царств.

Уверовав во Христа, ученики еще сами не знают, какого они духа (Лк. 9, 51 сл.), и готовы низвести огонь на тех, кто их не принимает; они начинают мечтать о грядущей славе, об обещанных престолах и спорят о том, кто из них больше. На это Иисус указывает  им, во-первых, на Свой крестный путь, на то «крещение», которым Он имеет креститься и которым должны креститься те, кто хочет за Ним следовать: «кто хочет идти за Мною, отвергнись от себя, возьми крест свой и следуй за Мною» (Мк. 8, 35).

Во-вторых, Иисус указывает им на то, что порядок Божьего царства представляет прямую противоположность порядку земных, человеческих царств, основанных на внешнем господстве, насилии и владычестве высших над низшими. «Кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом. Ибо и Сын человеческий пришел не для того, чтобы Ему служили, а чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мк. 10, 44–45).

Таков божественный порядок, божественный смысл мессианизма для Самого Христа, на что Он прямо указывает Петру, когда тот начинает Ему «прекословить»: «отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, а что человеческое» (Мк. 8, 33 = Мф. 16, 23). Замечателен ответ на просьбу сынов Зеведеевых о местах в Царстве Небесном: «Не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я пью, и креститься крещением, которым Я крещусь?» (Мк. 19, 38). Ясно, что самый путь к грядущей славе определяется здесь как крестный путь.

Новейшие критики, как Гольцман, настаивают на том, что сознание необходимости страданий и смерти явилось у Христа не от начала, а именно с того времени, как Он стал открывать это Своим ученикам.

Подобное утверждение является слишком решительным: мы не знаем, когда «Отец» открыл Иисусу Свою волю, – во всяком случае, как признает и сам Гольцман, спор о посте, возбужденный учениками Иоанна (Мк. 2, 18 = Мф. 9, 14 = Лк. 5, 33–39), имел место несравненно ранее исповедания Петра в Кесарии, и ответ Иисуса, хотя и неясный для спрашивавших, достаточно показывает, что уже в то время Он видел дни, когда «отнимется жених» у Его учеников. В сущности, как мы уже сказали, путь крестный определился для Христа от начала, и уже в пустыне, поборов искушения ложного мессианизма.

Он явно вступил на него, хотя до последнего часа Он верил, что Отцу «все возможно»: сознавая Себя Христом, Сыном Божиим, Он несомненно верил, что Отец мог в самую последнюю минуту по молитве Его представить Ему «более нежели 12 легионов ангелов», т.е. явить Его миру Судией и Мессией.

Если в это верили впоследствии Его ученики, если в самый момент падения храма, объятого пламенем, тысячи иудеев ожидали внезапного знамения Сына человеческого, то и Он не был бы Мессией, «Сыном человеческим», если бы Он не верил в возможность такого конца. Во всяком случае эту веру Он засвидетельствовал перед Каиафой: «ты сказал; даже говорю вам: отныне узрите Сына человеческого, сидящего одесную и грядущего на облаках небесных» (Мф. 26, 64). За это слово Он и был осужден и, таким образом, смертью Своею запечатлел его.

Мы знаем, что Отец был для Него бесконечно сильнее и реальнее мира и что Он сознавал Себя в Нем Сыном и помазанником, носителем Его слова, пришедшим на царство, в Свое наследие. Но с другой стороны, внезапное наступление этого царства, явление Мессии в силе и славе и реализация Бога на земле – понимается Им, как суд и гибель миру, враждующему с Богом, суд всем народам, и прежде всего Израилю, который «не знает Отца», несмотря на закон и пророков.

 Мир является Ему достойным суда, и суд тяготеет над ним, потому что Богу в нем нет места, потому что слово Божие «не вмещается в нем»: этим мир сам себя обрекает суду и смерти, сам исключает себя из «жизни», из царства Божия.

 Должен ли Мессия явиться, чтобы судить этот мир, как того ждали иудеи и сами апостолы? Но ведь еще со дней Амоса пророки проповедовали, что суд Божий начнется с дома Божия и будет для него днем осуждения. Иудеи не знают, что такое Бог, если они хотят суда, перед которым обличится всякая нечистота и неправда.

Но если Мессия, пришед, не должен судить мир, то не значит ли это, что Он должен поступиться Своей царственной славой, совлечь ее с Себя, смириться в немощи и смириться до смерти, потому что Он неизбежно будет осужден враждою мира, осужден теми самыми, которые ожидали себе Судью?

Мы не можем знать о том, как открылась Иисусу воля Отца о Его страданиях. Но мы знаем несомненно, что Он сознавал Себя Христом, Сыном Божиим, которому должно явиться в силе и славе; и вместе Он признавал и учил, что такое явление есть всеобщий суд и осуждение миру.

 Судить мир или спасти мир: Ему ясно, чего хочет Отец и какую заповедь Он дает Ему, чтобы через Него открылась миру любовь Отца. В Его богосознании Ему открывается, что мир может быть спасен не славным явлением, а смертью Христа, которому надлежит судить мир. Эта смерть есть суд и осуждение миру, не вмещающему царства Божия, и вместе она есть искупление миру.

Если царство славы принадлежит праведным, принадлежит Сыну Божию, то страдание и уничижение праведного, страдание Сына Божия есть обличение мира и вместе жертва за мир, искупление мира от суда. Он – Отрок Божий (ебед Ягве) или «агнец Божий, несущий на Себе грех мира». В Его вольной смерти открывается любовь Отца, славится Отец в Своей любви и долготерпении – мысль, выраженная в словах четвертого евангелиста: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного» (3, 16).

Спасти мир внешним образом нельзя, потому что суд Божий не есть внешняя опасность и наступление царства Божия не есть неприятельское нашествие. Безусловное осуждение зла есть самая непреложная правда, которая отменена быть не может; осуждение зла есть осуждение злой воли, а потому спасение понимается прежде всего как перерождение, обновление этой воли, ее внутреннее обращение к воле совершенно благой, т. е. к Богу как источнику жизни.

Чтобы спасти мир, нужно показать ему эту благую волю во всем ее объеме, нужно убедить его в любви Божией и примирить мир с Богом; нужно победить мир в человеке, сделать человека в самой его воле жертвой Богу и тем примирить Бога с человеком, соединить Бога с человеком. Так христианская мысль понимала жертву Христа, и такое понимание представляется нам исторически правильным объяснением мысли самого Христа.

Царство Божие с своей правдой определяется как высшая цель человека, как абсолютное, высшее благо. Все осуждение, согласно евангельскому учению, состоит в исключении из царства Божия, или в том, что сам мир исключает себя из него. Поэтому Христу, как Спасителю, надлежит через Себя открыть доступ к Богу, сделать других причастниками «жизни», причастниками Себя, Своего существа; Ему надлежит, во исполнение пророков, заключить новый союз, новый завет между Богом и человеком.

В этом смысл Его тайной вечери. В сознании Своего высшего мессианического достоинства и в повиновении «воле Отца» Он отдаст Свою душу «за многих», «чтобы всякий верующий в Него имел жизнь вечную» (Иоан. 3, 16). Если так учила апостольская церковь на основании слов Христа и свидетельства Его учеников, то и беспристрастный историк не укажет иного основания, определяющего собою Его вольную смерть, кроме того, которое заключалось в Его богосознании.

В кресте состояло величайшее испытание этого богосознания, величайшее искушение «Сына человеческого»; крестом измеряется духовная глубина этого богосознания, восторжествовавшего не только над страданием и смертью, но над величайшею противоположностью, какую только может вместить человек. На кресте Иисус показал, что Он «не искал Своей славы», потому что Он отдал самую эту славу, которая в Его сознании Ему принадлежала и которую Он вкушал, испытывал в Своей молитве.

Он отдает Свою плоть и кровь «за многих», чтобы дать этим «многим» и тот «Дух Отца», который Его наполнял, чтобы стать посредником Отца и людей, живым средоточием новой духовной организации человечества. В сознании всех верующих, которое определяется Его мыслью, Его делом и словом, это величайшая, божественная жертва – жертва Богу, в которой отдается весь человек и более, чем человек: тут Мессия, Сын Божий отдается; это жертва Богу, в которой славится Отец в Своей любви, отдавший Сына, и жертва за людей, за тех, которые, вкусив ее, испытали ее, как жертву искупления.

 И даже тот, кто не верует ни в Бога, ни в Христа, кто видит в Иисусе только человека, до конца действительно сознававшего Себя Мессией, Сыном Божиим, и тот должен признать все безмерное величие любви и веры, того духовного подвига самоотречения, который совершился на Голгофе.

Но здесь уже ставится вопрос веры, вопрос о том, был ли подвиг Христа лишь субъективно-нравственной победой, есть ли Голгофа лишь нравственная иллюзия, или же сам крест Христов свидетельствует о страшной реальности совершившегося, о реальности правды и добра, о реальности духа, о реальности Бога и человека во Христе?

 

И если мы отвлечемся здесь от всяких предвзятых теологических суждений, если мы рассмотрим жертву Иисуса и судьбу Его со стороны чисто человеческой, углубившись в то, что было действительно, что Иисус действительно сделал, то и тут остановимся перед тем, что превышает нас, перед богосознанием Иисуса, которое преображает перед нами Его личность, светится из нее и является нам как бесконечно превосходящая нас духовная мощь. «Если хочешь познать Меня в Моем Божество, познай Меня в Моем страждущем человечестве» – вот одно из самых глубоких откровений средневековой религиозной мысли.

Powered by Bullraider.com